— От какого мира?
— Он прошел через албанскую Голгофу, в Драче его бомбили немецкие самолеты, в страшном нервном напряжении он оказался во Франции, наконец успокоился и умер.
— А что в этом, прошу прощения, интересного для газетной статьи?
— Вот что, господин, выслушайте все по порядку.
И он принялся рассказывать.
— Мой бедный побратим Димитрие Лекич еще до перевозки нашей армии на Корфу из-за болезни и очень сильной слабости вместе с еще десятью солдатами и офицерами присоединился к большой группе раненых и больных и был отправлен в Бриндизи. Оттуда его переправили на лечение во Францию, в городок Экс-ле-Бен.
— Я бывал там, очень приятное местечко.
— Приятное, приятное, месье, но послушайте, что случилось с Димитрие. Он приехал туда, узнал, что я на Корфу, и стал мне писать. Приходит мне первая открытка, сделанная в мастерской какого-то Биро: на лицевой стороне этой открытки французский солдат с букетом цветов в руках, а рядом с ним девушка. В первой открытке побратим пишет: «Сегодня второй день, как мы, пятьдесят два серба (как мужчины, так и женщины), находимся в прекрасном городке Экс-ле-Бен. Летом он становится настоящим городом, так как на одного местного жителя приходится по десять туристов. Теперь туристами стали и мы, сербы, считающие проведенные здесь дни и непрерывно думающие о судьбе нашей милой родины, утешаясь сердечным приемом этих прекрасных людей». А затем, в другой открытке, добавляет: «У нас есть все необходимое (завтрак, обед, ужин, жилье), и нам ничего не разрешают оплачивать. Сначала нам объясняли это тем, что по поводу динаров еще нет распоряжения французского Министерства финансов. И пока оно не придет, говорили улыбающиеся хозяева, они будут обслуживать нас в соответствии с имеющимися указаниями или даже „в кредит“». Но потом открытки продолжали приходить, а моему побратиму становилось все менее приятно.
— Простите, а что такое — по-бра-тим?
— Для вас это будет что-то вроде свадебного шафера, понимаете?
— Да, конечно, продолжайте.
— Одним словом, побратим опечалился, а из-за чего, спрашиваю я себя. Живет как граф Гизль, все его угощают, а ему неприятно. Вот что он мне пишет: хозяева становятся все любезнее. Утром побратим выходит — бесплатный завтрак; в полдень, как припечет солнце — бесплатное пиво; после полудня, когда проголодается, ему на стол приносят куропаток, а к ним вареные яйца тех же куропаток, при этом все бесплатно; вечером музыка играет, а скрипача угощать не надо: бесплатно играет песню за песней. И знаете, господин, ему уже стало неприятно. Так проходит неделя, за ней еще две — все по-старому. На третью неделю он решил, что пора начать платить. Через Красный Крест он получил какое-то пособие золотом, решил обменять его на франки и обязательно самостоятельно оплачивать свои счета. Но хозяева не только не хотят об этом даже слышать, но становятся нелюбезными. Вначале не слишком, только отталкивают его от банковского окошечка и отговариваются тем, что не знают — настоящее ли это золото. Слышите, не знают, настоящее ли это золото, да это приказчик в любой лавке может определить, прикусив золотую монету.
Итак, в первый день после поступления пособия для раненых Димитрию не удалось обменять деньги. Золотые остались у него в кармане, а жизнь продолжалась по-прежнему: и в это утро — бесплатный завтрак, в полдень — холодное пиво, после полудня — перепелка вместо куропатки, вечером музыканты играют до полуночи и не берут за это ни гроша. Тем не менее побратим лег не очень поздно и утром опять появился перед банком. Теперь служащие вели себя еще обиднее. Они кричали ему: «Вы, сербы, не умеете ценить гостеприимство. Вы нас своими золотыми монетами обижаете! Были бы они хотя бы серебряными, чтобы их можно было поменять…» Обо всем этом он писал мне и жаловался на то, сколько сил у него ушло, чтобы написать эту открытку, а я смеялся. Если бы я знал, в чем дело, то прикусил бы себе язык, потому что вскоре пришло сообщение из города Эксле-Бен: унтер-офицер Димитрие Лекич умер такого-то числа такого-то месяца от осложнений, связанных с желтухой. В соответствии с указанной властями датой выходило, что побратим отправил только два первых письма, в которых описал мне городок и упомянул, что «по поводу динаров еще нет указа французского Министерства финансов». Но кто же тогда писал остальные открытки, господин?
Незнакомец с готовностью вытащил из кармана пачку открыток, изготовленных в мастерской Биро, и принялся размахивать ими перед моим лицом как какой-то скандалист, готовый драться со мной на глазах уличных торговцев и прохожих.
— Подождите, — все-таки возразил я, — не думаете же вы, что эти открытки сами себя написали?
— Не знаю, господин, я ведь просто шорник и не очень разбираюсь в колдовстве, но я действительно убежден, что это история для французской газеты. Может быть, вы хотите посмотреть открытки? Все они написаны рукой Димитрия после его смерти. Может быть, вы хотите, чтобы кто-нибудь из наших перевел их для вас?
— Спасибо, в этом нет необходимости, я верю вам, и в ваших руках наверняка имеются не только две открытки Биро, но целая дюжина.
Тогда прохожий встал, закачался на своих по-паучьи тонких ногах, как будто намеревался убежать семимильными шагами, а я остался со своими вопросами. «Салоники действительно оживились, — подумал я, — если даже такие типы разгуливают здесь по улицам».
ЧУДЕСНЫЕ СРЕДСТВА И ДРУГИЕ ЭЛИКСИРЫ
«Дорогая птичка из Бенина», — такими словами в начале 1916 года начал письмо, адресованное Пикассо, Люсьен Гиран де Севола, бывший сценограф авангардных театров, бывший радиотелеграфист, бывший ясновидящий, бывший постановщик первого и последнего спектакля в окопах 1914 года. Прежде всего следует сказать, что Севола жив. Следовательно, он писал не на открытках Биро, которые сами составляют сообщения после смерти солдата. Нет, он собственноручно исписал два листа бумаги. В письме Севола немного перехваливал Пикассо, и был в этом далеко не единственным, в некоторых местах он чрезмерно льстил ему и в конце заговорил о самом важном: он спрашивал, не хочет ли «птичка из далекого Бенина» наконец поучаствовать в Великой войне — в качестве художника-кубиста роты военного камуфляжа. Попытки скрыть расположение артиллерийских орудий начались сразу же после того, как вспыхнула Великая война. Некий художник-декоратор, имени которого никто не может припомнить, предложил спрятать пушки и их обслугу под холстом, раскрашенным под цвет окружающего кустарника и осенних французских деревьев. Проверка проходила на позициях под Тулоном. Штаб отдал приказ поднять в воздух самолет и осмотреть место, где было расположено замаскированное орудие крупного калибра и его расчет. Летчик ничего не заметил, кроме невысоких кустов и красивейших платанов, покрытых осенней листвой. Но вскоре после этого поднялась буря и первое камуфляжное полотно унесло ветром прямо к вражеским окопам, но противник — к счастью для французов — не понял, каким целям служит это пестрое полотно, продырявленное пулями.
Несколько месяцев спустя Севола с артиллерийских позиций под Понт-а-Муссоном послал радиосообщение главному командованию. Используя свой опыт сценографа и изрядное воображение, он предложил революционное решение проблем маскировки: раскрасить сами орудия и лица солдат, а рядом с ними на деревянных клетях закрепить пестро раскрашенные щиты из твердого материала, который не позволит им улететь во вражеские окопы. Поэтому де Севола и писал Пикассо, однако нам неизвестно, ответила ли ему «птичка из Бенина» на уже упомянутое письмо в начале 1916 года. Но Севола — с Пикассо или без него — двигался вперед.
Весной 1916 года он создает первое специальное маскировочное подразделение в истории военного дела. Тридцать добровольцев надевают светло-голубую форму с вышитым на рукаве золотисто-желтым хамелеоном на красном фоне. Севола воодушевляет и остальных кубистов, и они откликаются на его призыв. Тридцать добровольцев становятся унтер-офицерами в роте алкоголиков, хорошо помнящих запрещенный сейчас «монастырский ликер», так как это немецкий напиток, — в роте, состоящей из художников-декораторов. Какой новостью это стало для всей богемы Парижа! Эти художники считались поборниками «швабского искусства» на службе различных Уде и Тангейзеров, а теперь оказалось, что все они трудятся на благо своей родины — Франции. И не только это. Все до одного они клянутся, что в душе были и остаются кубистами, и теперь начинают разрисовывать первые военные объекты в некогда неприемлемом стиле пересечения пятиугольников и квадратов. Картины, которые до Великой войны казались абсолютно ни на что не похожими под этим небом, в мгновения непосредственной опасности оказались похожими на все! Камуфляж сначала был пестрым. Эта «арлекинская маскировка» — так работы Севола назвал герой войны Аполлинер — принесла первой роте военного камуфляжа признание, но довоенному сценографу отнюдь не казалось, что он достиг своей цели. Он понял, что наступил момент, когда можно прославиться, если уж это не удалось ни на Монмартре, ни на Монпарнасе. Это, думал Севола, то самое мгновение, когда он станет первым художником, который пишет самой жизнью или, прежде всего, смертью.