Он мог остановить обычного солдата и спросить его: «Вы, должно быть, Генрих Ландау, известный Пер Гюнт из Гамбургского немецкого театра?»; другому он мог заявить: «Вы вылитый Карел Витек, самый известный на всем севере шорник…» Поэтому те врачи, что лечили его с помощью чудесного средства, провели консилиум. Молчаливый доктор Киш прибыл в окружении своих молодых сотрудников. Не заметив, как удивительно поют утром полевые птицы, он тут же направился к улыбающемуся больному. Доктор видел, что с ним что-то не так, но в медицинском заключении это не отметил, потому что хотел улучшить впечатление о действии своего лекарства и получить заслуженный — по его мнению — орден. Поэтому солдата Дюранци оставили в окопах. «Пусть ему привидится хоть сам Франц-Иосиф, у него есть две здоровые руки, чтобы стрелять». Что ему пожелали, то и произошло.
Чуть позже он увидел в венгерских окопах самого императора Франца-Иосифа. Он вспомнил, как еще ребенком видел его в затопленном Сегеде в 1879 году. Император проплывал на лодке мимо пострадавших от наводнения, сидевших на крышах своих домов. Вода была грязно-желтой и пахла падалью и заразой. Грузный император сидел на носу, закутавшись в меха, и повторял те немногие слова, что были ему известны на венгерском языке: «Minden jó, Minden szép» («Все хорошо, все прекрасно»). Теперь каждое увиденное лицо казалось ему лицом императора из 1879 года. Поэтому он останавливал и поворачивал лицом к себе всех унтер-офицеров и солдат с длинной бородой и кричал: «Minden jó, Minden szép!», так что в конце концов его отправили в санаторий под Марбургом. Здесь Бела провел остаток Великой войны в роскоши, ибо за ним ухаживали исключительно принцы, известные актеры европейских театров, и даже сам император с лицом из 1879 года частенько навещал его.
В те же дни капитан подводной лодки Вальтер Швигер тоже заменял погибшие корабли-жертвы различными другими понятиями, хотя его и не лечили чудесным средством будапештского профессора Киша. Он погрузил на глубину свою подводную лодку у берегов Дании как всегда на рассвете, и уже в 10.02 увидел на горизонте дым в открытом море. Он поспешил к этому месту, но, приблизившись, увидел, что густой черный дым поднимается не над трубой корабля, а прямо над самой поверхностью воды. Капитан выругался и подумал, что какая-то немецкая подводная лодка опередила его и уничтожила корабль. Между тем над водой не было видно корпуса тонущего судна. Только дым над поверхностью воды. И никакой трубы не видно… Он не допустил, чтобы его это смутило. Продолжил свой путь, и в 12.49 ему снова показалось, что он видит что-то на атлантическом горизонте, но это был не корабль, а, скорее всего, одно из его чудовищ, которое беззаботно возлежало на поверхности, рассматривая свое отражение в спокойной глади океана. Позднее случилось то же самое. В 17.54 он снова крикнул: «Судно на горизонте!», но и на этот раз это была не мишень, и снова то же самое в 19.22 и в 20.46. В конце концов он с неудовольствием записал в бортовой журнал подлодки U-20, что боевых действий в этот день не было, отдал приказ не погружаться ночью слишком глубоко, чтобы не дразнить подводных драконов, и присоединился к команде, находящейся на камбузе.
Таким образом, в Марбурге и в Атлантике, несмотря ни на что, было все-таки весело, а вот в Стамбуле — нет. Да, погиб и третий приказчик торговца Йилдиза, самый умный из тех, что у него когда-либо были, его новоиспеченный бухгалтер. Он был призван в Месопотамию и писал ему до последнего дня на военных открытках, купленных в магазине Нурезина: «Дорогой хозяин, сегодня мы подошли прямо к красному городу Шайба. Попытались атаковать его, но на красной железной земле погибло много праведников, а многие попали в плен. Я, слава Аллаху, остался цел и невредим и нахожусь вместе со своими». «Дорогой мой хозяин, мой добрый отец, из-за поражений под Шайбой и на реке Хамисийи сегодня в больнице в Багдаде покончил с собой наш командир Ашкери-бек, что стало для нас очень сильным ударом». «Дорогой отец, мы отступаем к реке Тигр. Наш новый командир Нарудин — слава Аллаху и его пророку — вселяет в нас уверенность». «Милый хозяин, сегодня на помощь к защитникам Багдада подошла наша свежая армия Мехмеда Фазиль-паши. Все мы целовали друг друга как братья». «Дорогой отец, военное счастье перешло на нашу сторону, мы загнали британцев в крепость Карс. Не даем неверным ни пищи, ни воды».
А потом открытки перестали приходить. Если бы приказчик писал на открытках Биро, а не на военных карточках Нурезина, то он наверняка бы и после смерти сообщал: «Я жив!», «Я жив!», но турецкие открытки не были столь талантливы. Правда, приказчик, несостоявшийся бухгалтер, собственной рукой написал еще одну открытку, но ее не пропустила военная цензура. А потом он погиб в окопах под Карсом. Сейчас никому не нужно было сообщать о его смерти — ни людям, ни молве. Приказчик сам потрудился объяснить: если он перестанет писать, это будет конец. Он и был. Конец. Торговец погасил еще один светильник на складе своей души. Теперь у него оставалось только двое его помощников, которых он любил, как собственных детей: милый долговязый парень, развлекавший всех своими песнями и смехом, находился в Палестине, а самый младший, 1897 года рождения, сущий ребенок — в Аравии. Но они ему не пишут. Они неграмотные. Как он узнает об их гибели? Ему дадут знать. Дверь будет открыта. Ее и не стоит закрывать, ведь известие перепрыгнет через три стены и откроет три замка. А может быть, они выживут? Они вернутся, надеется эфенди, он снова откроет уже давно закрытую лавку — и все будет как прежде, только красные приправы, олицетворяющие неверных, никогда не будут продаваться лучше, чем зеленые, олицетворяющие праведников. Или, может быть, все напрасно. Приближается 1917 год, и его ждут со страхом. Шестидесятый год торговли для одного верного мусульманина. Почему он должен быть рабом одного изречения? На следующий день он перестанет думать об этом.
На следующий день наступило 1 июля 1916 года по новому стилю. Точно в семь часов двадцать минут взорвалась мина, начиненная тринитротолуолом, весом в 18 000 килограммов. Взрыв был сигналом для начала второй величайшей битвы этого года на Западном фронте — битвы на реке Сомме. Так же как и сражение под Верденом, эта битва — в головах генералов — должна была положить конец Великой войне и всем войнам вообще, но произошло обратное. Древняя римская дорога из Альбера в Бапом в два слоя была покрыта трупами сражающихся, а французские и британские генералы снова не приняли во внимание стойкость немецких солдат, прочность их укреплений и новых бункеров. Только на небольшом участке фронта, на южной части римской дороги, оборона была прорвана. Пали города Эрбекур, Бискор, Асвиль, а десяток немецких бункеров вместе с их гарнизонами остались на ничейной земле. Французы решили, что штурм бункеров в топкой пойме будет только бесполезной жертвой человеческих жизней, и поэтому оставили их в блокаде, продолжая прорыв к городам на севере. Французские солдаты, окружавшие каждый бункер, окопались и провоцировали противника израсходовать все боеприпасы; ждали, пока те съедят все запасы продуктов, выпьют всю воду и сдадутся.
В одном из таких бункеров оказался Александр Витек, сын Карела Витека, самого известного на севере сербской Воеводины шорника. Увидев, что он, вместе со всем гарнизоном бункера, окружен и что ему грозит неминуемая смерть, Витек решил написать завещание. Начал он его так: «Я, Александр Витек из Суботицы, в здравом уме решил оставить все, что имею, хотя в данный момент я не имею абсолютно ничего». И продолжил: «Я сын известного шорника Карела Витека, но старик еще не переписал мастерскую на мое имя, так что ее я не могу завещать никому. Два года я изучал архитектуру в Цюрихе, их я завещаю своим бородатым профессорам, никогда меня не замечавшим. У меня три брата и две сестры, и им я не могу подарить ничего, кроме пощечин и несправедливости, которыми я их и так щедро одарил. Если подумать более серьезно, то из земных благ в моей собственности есть только конь, серый в яблоках, но о нем мы поговорим позднее. Кроме этого коняги у меня есть только будущее. Его я и намерен завещать, высказав свою последнюю волю. Сегодня трое моих товарищей и я съели последние резервы продовольствия и начали пить собственную мочу, поэтому я считаю, что самое время разделить в этом завещании свое будущее.