В это время, в конце 1916 года, многие смерти совпадали. Так отдали Богу душу не только Лиза Честухина и Распутин. В одно и то же время на небо отправились тысячи людей, и так случилось, что в одни и те же минуты и секунды умерли Лилиан Шмидт и отец Донован, капеллан 3-й роты 2-го батальона 91-й шотландской дивизии, но его смерть случилась не на публике в ореоле славы, хотя именно отсутствие интереса к мертвым телам обоих было почти одинаковым. Лилиан Шмидт была в тот же вечер отправлена в берлинский морг, где ее даже толком не осмотрели. Тело отца Донована было отправлено в военный госпиталь, где патологоанатомы тоже не обратили на него особого внимания. Шла война, и мы не можем их упрекнуть. Кто умер, тот мертв. Того, кто мертв, просто вычеркивают из списков живых. После смерти Лилиан Шмидт ни одной другой немецкой певице не было приказано исполнять только «Песню ненависти к Англии». А почему так произошло именно с ней, никто не объяснил. Публика еще какое-то время обсуждала ее бархатный голос и героизм в Лондоне, а затем все десять тысяч двести семьдесят три человека, побывавшие на концертах с ее участием после возвращения в Германию, стали ее забывать. После смерти отца Донована какой-то молодой шотландский капеллан занял его место, однако он отправлял мертвых солдат на тот свет молча и никогда не вытаскивал раненых с ничейной земли шестом длиной в шесть локтей. Ровно три тысячи двести одиннадцать шотландских солдат вспоминали тот рождественский вечер 1914 года, когда отец Донован служил мессу для солдат и офицеров всех трех армий, расположенных на ферме недалеко от Авиньона. Но была война. Из трех тысяч двухсот одиннадцати солдат новый 1915-й встретили две тысячи семьсот пятьдесят, а новый 1916-й, после ожесточенной битвы на Сомме, — только девятьсот одиннадцать. Иногда эти девятьсот с лишним бедолаг вспоминали отца Донована, но половина из них вскоре стала забывать его имя и называть его «отец Дункан» или «отец Донерти». Половина из десяти тысяч двухсот шестидесяти посетителей варьете в Берлине начала забывать имя Лилиан Шмидт и называть ее «Лилиан Штраубе» и даже «Лилиан Штраус». А потом время потекло дальше. Когда Великая война закончится, останется всего два шотландских солдата, четко помнящих имя отца Донована и все, что он сделал, и только три семьи, которые все еще будут рассказывать о высоком альте военной героини и не будут путать ее имя с другими — ибо такова судьба героев.
Трусам проще, они хотя бы не рассчитывают, что их будут помнить. Это история величайшего труса Великой войны. Имя Марко Цмрк немного рифмовалось со смертью. Было бы сложно описать молодого человека, который сейчас, в конце 1916 года, носит на голове венгерский шлем и отсчитывает последние часы жизни. В первые годы XX века он занимался всем понемногу, так же как всего понемногу было и во времени, в котором он жил. У него был очень сильный отец, ожидавший, что сын будет настоящим хорватским домобраном. А в голове у него гудел улей, требовавший, чтобы он стал революционером. В его душе жил страх, а готовность спасаться бегством поселилась в плоскостопии. Уязвимые пятки и мечтательная голова соединялись хрупкими костями, резиновыми мышцами и тонкими сухожилиями.
Однако вряд ли бы рахитичный Марко Цмрк, напоминающий плохо сохранившийся скелет из какого-нибудь анатомического кабинета, отличался чем-то необычным, если бы еще в юности не разделился на две половины: безумно смелая половинка рулевого приманивала труса. Это была шизофрения, довольно запущенная, но ее не лечили из-за того, что болен был весь этот век. Поэтому она и достигла трагически исторических масштабов. Все началось в 1897 году, когда Марко сжег венгерский флаг. Он и сам на знал, почему сделал это. Венгрию он ненавидел, но никогда не сделал бы ничего подобного, если бы не услышал команду: «Сожги знамя!» Голос был его, страх тоже принадлежал ему. Смертельно испуганный и в то же время полный решимости, он снял зелено-бело-красное знамя и сжег его, за что и был приговорен к шестимесячному аресту строгого режима в Лепоглаве.
Позже он клялся, что пытался помешать себе, но это ему не удалось, в то время как его влиятельный отец, дважды кандидат на должность хорватского вице-бана, решил лечить болезнь сына единственным возможным способом: он вытащил его из Лепоглавы и отдал в венгерское военное училище. Годы, проведенные в Венгерской гонведской школе в городе Печ и Венгерской военной академии «Людовицеум» в Будапеште, на первый взгляд кажутся не интересными для этой истории, но атмосфера венгерских военных училищ оставила неизгладимый след и повлияла на первые политические и литературные взгляды этой двойственной личности. В это время в нем бодрствовали и рулевой, и трус. Марко старался избавиться или от одной, или от другой половины: это можно увидеть по тому, что в гонведской школе его попеременно то наказывали, то хвалили, но в эти годы, вплоть до 1912-го, до кораблекрушения дело не доходило. А потом молодой венгерский кадет получил отпуск и — отправился в Сербию.
Марко Цмрк позднее запишет: «Эту поездку в Белград, куда я отправился без удостоверения личности, не достигнув совершеннолетия и не соблюдая тысячи бюрократических формальностей, я предпринял для того, чтобы предложить свои услуги Сербии. Но какие услуги, боже мой… Я, недоучившийся венгерский кадет, сын двукратного кандидата на должность хорватского вице-бана, к тому же с неудачной наследственностью и проблематичным будущим…» Ничего не поделаешь, половинка рулевого снова победила труса. Несчастная трусливая половинка Марко Цмрка просила другую, исполинскую половинку Марко Цмрка, оставить ее в покое, но безуспешно. Пребывание в повстанческой Сербии закончилось крахом, потому что его всюду встречали с подозрением. За ним наблюдали. За ним следили. Он был арестован. Его допрашивали. Депортировали назад в Венгрию. После возвращения в «Людовицеум» и самостоятельно предоставленного Цмрком отчета о совершенном путешествии (без каких-бы то ни было колебаний, но и без раскаяния) было проведено внутреннее расследование. Его результатом стали строгий шестидневный арест и множество других наказаний. Вероятно, именно это путешествие оказало решающее влияние на то, что руководство академии предоставило кадету Цмрку отпуск по службе в марте 1913 года.
В это время состоялась и вторая встреча Цмрка с Сербией. Дело в том, что героическая половинка требовала, чтобы кадет Цмрк через Салоники отправился в только что освобожденный Скопле, где он во второй раз предложил свои услуги сербской армии. Но его и в этот раз обвинили в шпионаже и под стражей отправили в Белград. Три дня трусливая половина требовала не выпускать его из турецкой тюрьмы в Топчидере и оставить в Сербии, он три дня по-собачьи лизал нож, но его отправили на барже в Земун, а затем, на основании протокола о задержании, передали австро-венгерской пограничной страже как дезертира.
Так, в результате приобретенного им жесткого двойного жизненного опыта, была наконец разрушена его юношеская вера в идеализированную им самим Сербию, «Пьемонт освобождения и объединения», и Марко Цмрк возвращается в Загреб. Он одинок. Семьи у него больше нет. Отец публично отрекся от него в газете. С ним никто не хочет водить знакомство. Столкнувшись с потерей идеалов, он к тому же испытывает и голод. Это могло бы стать концом истории, если бы время, в котором он жил, не состояло из двух половинок: храброй и трусливой. Марко не смог надеть на голову шайкачу и стать рядовым Моравской дивизии, но ему все-таки придется отправиться на войну — такому, каков он есть.
Для Марко Цмрка Великая война началась тогда, когда он увидел, как сотни стаканов в кафе на Тушканце разбиваются о стены. Он упал в объятия обезумевшей толпы и вместе с ней весь этот вечер страстно ненавидел Сербию. Представьте себе — он! Возвращаясь домой, он разбил витрины двух сербских, как ему показалось, магазинчиков. На следующий день он горько раскаивался и зарекался, что станет неслышным, как вор, будет наступать только на свои собственные следы, только бы в 1914 году оставить за собой как можно меньше следов, которые могли бы выдать его и отдать во власть сиренам войны. Но Цмрк ошибся, недаром его имя рифмовалось со смертью.
В начале войны бывший гонвед не был сразу же мобилизован, да и половину 1915 года он провел в штатской одежде. Только в июле его призвали в Резервную офицерскую школу в Загребе, а 1 августа он был переведен в Домобранский полк, где — в соответствии с военным образованием — получил одно из низших офицерских званий и задачу обучать новобранцев, которые готовились к «последнему испытанию в борьбе с врагом». Он, бывший пироман, узник Лепоглавы, «сербский шпион» и постоялец гауптвахты. Но трусливая военная половина была довольна тем, что Марко не видел ни газа, ни штыков, ни пуль, и, таким образом, одержала кратковременную победу над храброй. Спала ли эта другая сила в теле и уме Марко Цмрка? Ни в коем случае, ей просто нужно было немного подождать. До конца 1916 года трус Цмрк спасался от отправки на поле боя диагнозом «туберкулез». Настоящим или придуманным, в данном случае это не слишком важно. Он лежал в госпитале в Ловране, и, как только врачи заметили, что лихорадка немного ослабла, его отправили на Восточный фронт, в Галицию. Был самый разгар Брусиловского прорыва, и Двуединой монархии нужна была каждая пара рук, даже если это и руки Цмрка.