Король Петр на Новый 1917 год по юлианскому календарю снова оказался в Салониках. Откуда уехал, туда и возвратился, опасаясь, что Южная Греция окажется отрезанной из-за гражданской войны. Ночь во взбунтовавшемся городе была тихой. Пересчитав все события 1916 года, он отметил самые обычные происшествия: уволил врача, поссорился с поваром, не смог найти опытного шофера, с сыном Александром не виделся почти год и, наконец, стал дважды изгнанником, снова эвакуированным на французском миноносце. Достойно ли это короля, считавшего, что 1916-й может стать годом королей, имеющих возможность благодаря родственным связям положить конец Великой войне? Прежде чем лечь в постель, он должен посмотреть ответы на новогодние телеграммы. Посланник Балугджич должен завтра, 14 января по новому стилю, отправить телеграммы британскому королю Георгу IV, голландской королеве Вильгельмине, бельгийскому королю Альберту и итальянскому суверену Виктору Эммануилу III, поздравившим короля Сербии с новым 1917 годом. Открыть телеграммы и самому написать текст? Может быть, написать всего одно слово: «Довольно!» Нет, этого он не может сделать. Ответы должны быть куртуазными. «Все-таки короли лишь коронованные марионетки на ниточках злого кукловода», — подумал он, надел ночную рубашку и лег. Телеграммы остались на столике непрочитанными… Так закончился год одного короля без королевства.
Первый день нового года начался в Салониках с шума пальмовых деревьев. Кто-то открыл жалюзи, пока король спал. Засияло солнце, а море в заливе было прозрачным, как водяной хрусталь. Но настроение короля Петра нельзя было назвать хорошим. Его борода становилась все длиннее, глаза западали все больше, словно горящие угли, прожигающие себе путь в мышцах лица как можно глубже, и новый врач попытался найти своего предшественника, чтобы посоветоваться с ним. Не сумел, и это еще больше его обеспокоило.
1917
ГОД ЦАРЕЙ
ПРЕДАТЕЛЬСТВО, ТРУСОСТЬ, ЛОЖЬ
В ту ночь иней, как острые кристаллики сахара, упал на шапки и непокрытые головы людей. В петроградской охранке сыщики встречали новый 1917 год большими чайниками черного чая. Температура повсюду упала до минус двадцати шести градусов. По улицам в поисках приюта бродили похожие на ласок или барсуков маленькие собаки, а вместе с ними к ближайшим убежищам спешили и люди, ускоряя шаг, падая и ползая на четвереньках…
Великий князь Александр в письме царю, которое он долго писал, нанизывая какие-то вывихнутые буквы, заявил: «Массы не революционны, но любой необдуманный приказ или запрет толкает их в лагерь левых. Почему в этих условиях так сложно представить себе, что несколько слов царя могут мгновенно все изменить?» Закончив письмо, он дважды сложил лист, а потом скомкал его и выбросил.
Почему так сложно представить себе, что слово царя может все изменить? Царь Николай в первый день нового 1917 года в одиночестве проснулся в своей постели в Царском Селе. За ночь иней украсил окно так же, как он помнил из детства. Застывшее солнце сияло над заснеженными холмами острым, лишенным тепла светом, но даже это несколько оживляло людей. В первые дни нового года при дворе было очень шумно. Сменяли друг друга делегации, преданные люди, братья царя и его дядюшки. И все ожидали от Николая одно, два или несколько слов к народу, способных изменить ситуацию. Но как трудно было представить, что он их произнесет…
После смерти Распутина, с того самого дня, когда этого святого человека, донельзя растрепанного и с посиневшим раздутым лицом, вытащили из Малой Невки, царь впал в состояние какой-то странной и вызывающей тревогу летаргии. Жизнь вздрогнула и тронулась, как длинный железнодорожный состав, в который он не успел войти, и теперь уходящие дни представлялись ему окнами купе, проплывающими мимо: в каждом горит свет, за каждым сидят незнакомые пассажиры… Одно слово изменило бы все, но этот поезд с закрытыми окнами уже тронулся, и кричащий с перрона царь напрягал бы горло напрасно — его все равно не услышал бы никто. Поэтому так трудно было даже представить, что Николай обратится к народу. Кроме того, происходило много странных вещей, мешавших ему задуматься. Начало 1917 года в Царском Селе было ознаменовано появлением посредников, предлагавших заключение мира. Они представали перед царем, словно заведенные куклы или злые волшебники из русских сказок. Январь четвертого военного года положил начало переговорам о сепаратном мире. Для всех воюющих сторон ситуация на фронтах стала походить на нож, приставленный к горлу, и все предлагали друг другу особые условия, которые могли бы закончить Великую войну. Четыре попытки предприняла тогда Германия. Четыре человекоподобные куклы одна за другой были посланы к царю с предложением сепаратного мира и спасения империи. Они появлялись перед ним, словно герои разыгрываемой перед публикой пьесы.
Первым был некто Иосиф Колышко. Твидовый костюм, перетянутый на пиджаке тонким ремнем, нервное раскачивание с ноги на ногу и взгляд странника — настоящий портрет русского, оказавшегося на чужбине. У Колышко были желтые, как солома, волосы, малиновые губы, надутые и слишком полные для мужчины, и не совсем контролируемый глазным нервом взгляд. Когда Колышко смотрел на царя, его глаза расширялись и взгляд устремлялся куда-то в сторону, а губы вяло жевали слова, как солод. Этот развинченный невротик представился царю как журналист, корреспондент зарубежных и русских газет «Гражданин» и «Русское слово». Утверждал, что имеет тесные связи со шведскими банкирами. А также — об этом не следует забывать — особые контакты с немецкими промышленными магнатами. Он прибыл, чтобы от имени Гуго Стиннеса, самого могущественного из них, предложить мир и германское обновление России… Ответил ему царь или нет — не важно, потому что и магнат Стиннес, и шведские банкиры, и сам мир были сотворены из бумаги и пакли и склеены столярным клеем чужих желаний.
Он расстался с Колышко, даже не пригласив его на обед, но несколько дней спустя перед царем появился новый посредник, вернее — посредница. Ее зовут Мария Васильчикова. Ее фигура напоминает грушу. Заостренная макушка расширяется в полные тестообразные щеки, толстая шея переходит в огромную дряблую грудь, сползающую вниз до живота, соединенного с мешкоподобной задницей. Она поворачивается перед царем, чтобы он увидел, что она закутана в платок и одета как настоящая русская, а ее толстые ягодицы очерчиваются под юбкой в виде утолщенного низа огромной красной груши. Сняв с головы платок, она плачет и напоминает Николаю, что перед отъездом в свое имение Клейн-Вартенштейн незадолго до Великой войны она была любимой фрейлиной и царицы, и княгини Елизаветы. Она просит царя добавить к своим многочисленным лаврам еще и венец бессмертия, а потом прямо заявляет, что от имени германской короны предлагает ему Дарданеллы и план их завоевания без помощи Англии и Франции. Она — Васильчикова…
Между тем Николай даже не думает о ней, поскольку в театре посредников появляется новый персонаж: датчанин Ганс Нильс Андерсен. Он стоит перед царем гордый, прямой, как кучерский хлыст, с голубыми глазами и взглядом фаршированной птицы. У него есть очки для чтения, для парада, для зимы… Он появляется перед Николаем, протирая стекла тех, что предназначены для путешествий по русской провинции. «Страшный мороз, — говорит он, — у меня совсем запотели стекла». Затем он водружает на нос парадные округлые очки, снимая их только тогда, когда хочет что-то прочитать царю. Для чтения он использует третий вариант очков, но и его заменяет на четвертый, как только прислуга вносит чай. Четыре пары очков, думает царь: для поездки и мужиков, для аудиенции, для чтения и для черного чая! А может быть, во внутреннем кармане у него скрывается еще пятая и шестая пара? Ганс Нильс Андерсен является директором Восточно-Азиатской компании, государственным советником и — по его собственной оценке — разумным политиком независимого Датского королевства. Его с давних пор знала и — по его утверждению — ценила царица-мать, по происхождению датчанка, и поэтому он привез братское письмо датского короля Кристиана X, адресованное русскому царю. Андерсен гордо вынимает письмо, ломает печать и сменяет очки для чая на очки для чтения. Письмо сердечное, и Николай тепло отвечает на него, зная, что это еще не конец…