Ну и пусть живет, только почему из-за этого у Кислинга должны быть синяки? Из толпы выходит Кокто. Спокойно достает бритву (он всегда носит ее с собой) и говорит невесте: «Посмотри, сестричка, это не твой муж. Это непутевый художник Кислинг». А сам в это время насухую сбривает художнику усы, потом бакенбарды и, под конец, даже брови. Теперь перед Рене стоит монстр с лицом манекена из какого-нибудь магазина на бульваре Осман, но невесте становится лучше. Ее взгляд приобретает осмысленность, на губах появляется улыбка. Господин помощник мэра может наконец начать церемонию, и он старается сделать это как можно быстрее, чтобы шумная компания пьяниц и бывших фронтовиков как можно быстрее покинула отель.
Бракосочетание проходит в полной тишине. Жених выглядит так, будто пережил пожар, а невеста — будто только что хорошенько проблевалась после веселой пьянки. Оба бледны, но процессия продолжает шествие. Музыка все больше удаляется, веселье выплескивается на соседние улицы и площади, как песни бродячих музыкантов, которые в конце октября можно услышать в Венеции, хотя там в эти дни было не до песен. К австрийской Пятой армии под командованием Светозара Бороевича фон Бойны присоединились девять австрийских и шесть немецких дивизий под командованием Отто фон Бюлова, снятых с Восточного фронта. Наступление на юге Италии в направлении реки Тальяменто и города Капоретто началось 24 октября 1917 года в два часа ночи и стало полной неожиданностью для итальянцев. Вскоре Венеция оказалась в осаде. Фронт находился всего в десяти километрах от Местре и перешейка, ведущего к городу на воде, а густой туман расцвел как украшение ночи и лег на каналы, улицы и переулки.
Многие музыканты оказались пленниками тумана, но все-таки играли свои горячие южные мелодии, хотя за это никто не давал им ни лиры. Они хотели развлечь народ, а не заработать в эти тяжелые времена, тогда как семьи аристократов уже принялись паковать фамильное серебро и садиться в лодки прямо из нижних сырых комнат, а гондольеры перевозили этих пристыженных потомков патрициев бесплатно. Каждый надеялся, что уже завтра засияет солнце или пойдет дождь, но туман не рассеивался и в городе поселился страх. Люди бродили по улицам, как призраки или ожившие маски, и разговаривали друг с другом на венецианском диалекте. Если кто-то замечал в тумане, что ему навстречу движется незнакомец, то говорил по-венециански: «Остерегайся, немецкие шпионы не дремлют!», а встречный должен быть ответить: «Остерегаюсь, во имя короля и отчизны!» Это был знак того, что встретились два венецианца. Но, увы, немецкие шпионы, несмотря на эти меры, без всяких предосторожностей разгуливали по улицам. Это были не немцы или какие-то иностранцы, которых можно было легко узнать по акценту; шпионами были сами венецианцы, хорошо знавшие венецианский диалект и весело приветствовавшие друг друга фразой «Остерегайся, немецкие шпионы не дремлют!» Так говорили все, а музыканты продолжали играть и петь, в то время как их обезьянки непрерывно били в маленькие тарелки…
Петь легче всего. Или нет. Два певца перестанут выступать в 1917 году, хотя про одного из них можно сказать, что в этом году он все-таки пел. Флори Форд, полненькая австралийская певичка из кабаре, заменившая в Лондоне арестованную немку Лилиан Шмидт, в 1917 году не исполнила ни одной песни. Весь год она продолжала устраивать чаепития и суаре в своей солнечной квартире на Ройал-Хоспитал-роуд, но петь больше не хотела. Делала вид, что нездорова, что у нее проблемы с голосовыми связками, что она уже завтра запланирует концерт и снова порадует своих поклонников от Вест-Энда до Эдит-гроув, — но это было ложью; она лгала себе и другим, она и сама это знала, когда по вечерам, тихо, чтобы не услышали даже мыши, пела «Oh, what a Lovely War»[44] или «Дейзи Белл». После участия в том, что она по-прежнему называла «шпионской аферой», воспоминания об этой пухленькой австралийке стали бледнеть и растворяться. Молодые художники, которых она так любила, посещают ее все реже и реже, публика ее больше не помнит, так что в конце концов она остается в одиночестве. Живет на маленькую пенсию, экономит каждый пенни, хотя все еще остается обладательницей золотых голосовых связок…
Что случилось с горлом Ханса-Дитера Уйса — на этот вопрос, вероятно, не смог бы ответить никто, кроме таинственного ларинголога доктора Штраубе, обитавшего в доме, окруженном лужами, отводными каналами и тростником, — того самого, что прописал ему странную микстуру с запахом аниса. Из-за этого голос солдата Уйса, бывший баритон, начал мутировать и подниматься во все более высокие регистры. В 1916 году он сначала стал драматическим тенором, потом тенором-буффо и, наконец, лирическим тенором. Вся Германия вплоть до окопов на Западном фронте была в восторге, когда бывший баритон Ханс-Дитер Уйс запел «Tuba mirum» из моцартовского «Реквиема» как подлинно немецкий лирический тенор. Колебания его голоса объясняли стрессом, однако солдат Уйс был счастлив только в этот вечер и еще два следующих, когда вместе с теми же музыкантами исполнил «Реквием» Моцарта на бис. Уже на третьем концерте у Уйса появились проблемы с исполнением «Tuba mirum», поскольку его голос неудержимо становился все писклявее и писклявее.
Всего через неделю он уже не мог исполнять и партии лирических теноров, для него остались только произведения времен барокко, написанные для кастратов. Но этому Уйс не мог радоваться. Он чувствовал себя человеком, оказавшимся на ничейной земле, поскольку знал, что в роли контратенора продержится всего лишь день или два. Говорил он каким-то сиплым, но очень писклявым голосом, и это было последнее, что слышали от него окружающие. Потом он для всех онемел. На самом деле этого не произошло, просто его голос вышел из диапазона, воспринимаемого человеческим ухом. Никто из людей больше не мог слышать бывшего величайшего баритона немецкой сцены, но Уйса еще могли слышать берлинские псы! И прежний Дон Жуан вскоре понял, что четвероногие остались его единственными слушателями, поэтому он бродил по улицам и пел во весь голос все, что только мог хоть как-то переложить на свой нечеловеческий голос. А берлинские псы замирали. В собачьих ушах арии Моцарта звучали как божественное завывание. Его слушали пудели и боксеры, таксы и легавые, русские борзые и бернардинцы, его слушали чьи-то и ничьи псы, которые вскоре стали ходить за ним стаями, как за волшебным флейтистом, чарующим их своей музыкой. Все берлинцы думали, что это конец, что знаменитый Уйс сошел с ума. Неслышимый для всех людей, он с непокрытой головой бродил по улицам и открывал рот, как будто пел, а собаки следовали за ним стаями и завывали, как его последние хористы…
РЕВОЛЮЦИЯ ПУТЕШЕСТВУЕТ НА ПОЕЗДЕ
Было начало ноября по новому календарю. Старая Европа умирала во фривольностях Парижа, неопределенности Лондона, односторонности Берлина, сумраке Рима и пожарах Вены — на каждом шагу бледного Запада. Восток в это время ломался и крошился, как полуразрушенный фасад, за которым шатаются стены старой Думы и трещат гнилые помещичьи балки… Массы вооружались и готовились к восстанию от Триеста до Кёнигсберга и от Печа до Берлина, но самая высокая температура тела наблюдалась в Петрограде. В начале ноября 1917 года выпал первый снег, а необузданная столица доживала свои последние вавилонские дни.
Игорные клубы, вход в которые стал стоить до двадцати пяти тысяч рублей и где рекой лилось шампанское, лихорадочно работали от заката до рассвета. В центре города проститутки в дорогих украшениях и драгоценных шубах прогуливались по улицам и наводняли кафе. Их клиентами были заговорщики-монархисты, немецкие шпионы, контрабандисты и помещики, продававшие земли за пачку ассигнаций. Многие все еще хотели остановиться, застыть на месте и подумать, но лихорадочный Петроград под серыми облаками, захваченный первыми сильными морозами, мчался все быстрее и быстрее — но куда?
На углу Большой Морской и Невского проспекта отряды солдат с примкнутыми к винтовкам штыками останавливали все частные автомобили, выбрасывали пассажиров, а шоферам приказывали ехать к Зимнему дворцу. Чуть подальше, перед Казанским собором, та же самая картина: автомобили разворачивают назад, на Невский проспект. В это время там оказалось пять-шесть матросов с надписями «Аврора» и «Заря свободы» на ленточках бескозырок. Они потихоньку сообщили самозваным дорожным регулировщикам: «Кронштадт восстал, матросы вот-вот будут здесь».