Петроградский Совет большевиков заседал в Смольном. От усталости и бессонницы делегаты падали на пол, но снова вставали и продолжали участвовать в дискуссиях. Девятнадцатого октября по старому стилю, то есть 4 ноября по новому, состоялось самое важное революционное заседание. Товарищ Троцкий сказал: «Меньшевики, эсеры, кадеты, сторонники Керенского, трубачи генерала Корнилова и те, кто отправился к послу Бьюкенену на переговоры между Востоком и Западом, — все они нас не интересуют». Затем встал делегат 3-го самокатного батальона: «Три дня назад наш корпус получил приказ двинуться к Петрограду с Юго-Западного фронта. Нам этот приказ показался подозрительным, поэтому на станции Передольск мы встретились с делегатами 5-го царскосельского батальона. На совместном митинге мы постановили, что среди самокатчиков нет ни одного человека, желающего проливать кровь за правительство помещиков и буржуев». Выкрики одобрения и воодушевление, переходящее в поломку стульев и столов. Товарищ Либер попытался разрядить атмосферу словами: «Маркс и Энгельс говорят, что пролетариат не имеет права брать власть в свои в руки, когда он к этому не готов, а мы еще не готовы». Возгласы негодования, откуда-то с порога летит пивная бутылка. Голос товарища Мартова, которого постоянно прерывают и перекрикивают, едва слышен: «Интернационалисты не против передачи власти демократам, но не согласны с методами большевиков…» Затем поднимается высокий костлявый солдат, в его глазах сверкают громы и молнии, направленные против собравшихся. У него прозвище «Лазарь», потому что его два месяца считали мертвым. «Солдатские массы не доверяют своим офицерам, — говорит он, — чего же вы ждете?»
К каким они пришли выводам, почти неизвестно. В четыре утра пришли товарищи и граждане с винтовками в руках. «Пошли, — сказал гражданин Зорин, — мы арестовали министра юстиции и министра просвещения. Матросы из Кронштадта вот-вот прибудут. Красногвардейцы на улицах, они перехватывают все машины, что на ходу. Спать нам сегодня ночью не придется. Необходимо захватить почту, телеграф и государственные банки».
В понедельник 5 ноября трамваи продолжали мчаться по Невскому проспекту, а на них со всех сторон висели мужчины, женщины и дети. Гостиница «Астория» неподалеку от Исаакиевского собора была реквизирована, а февральские «самоуправленцы», дравшие с постояльцев деньги за любую мелочь, разогнаны. В продаже остались только две газеты — «Рабочий путь» и «День», печатавшиеся в захваченной редакции «Русской воли». Читатели занимались перепродажей прочитанных газет, а небольшая группа растерянных людей столкнулась с капитаном Гомбергом, меньшевиком, секретарем военной секции партии, и спросила его: «Это и в самом деле восстание?» — на что он ответил: «Черт его знает! Может быть, большевики и возьмут власть, но они не продержатся больше трех дней. Куда им править Россией?»
В те дни всем снова захотелось куда-то ехать. Поездами передвигались не только люди, но и призраки. На перроне Варшавского железнодорожного вокзала в Петрограде появились люди, толкавшие перед собой, как огромные мячи, узлы с одеждой. Встречались и элегантные пассажиры с лицами, напоминающими турецкие, путешествующие с единственной сумкой из пестрой верблюжьей кожи… В те дни на поезде путешествовала и одна цыганка. Она была одета как базарная гадалка: огромная грудь перевязана платком цвета борща, на бедрах три слоя пестрых юбок. У нее были черные волосы, завязанные узлом, и глаза с постоянно скачущими зрачками, изучающими заблудших путников, но она никому не предсказывала судьбу в купе поезда. Она отправилась из столицы в заранее запланированное путешествие в Ревель. До Ревеля она ехала целый день, потому что из состава постоянно кого-то выбрасывали или, наоборот, подсаживали прямо на дороге. Днем поезд остановился по той причине, что какому-то служащему должны были вручить орден прямо в вагоне, так что пассажиры невольно стали свидетелями этой сцены… Все это цыганка воспринимала молча. В отличие от многих других, не возмущалась, не досадовала. Ближе к вечеру она все-таки прибыла туда, куда направлялась — на ревельский вокзал — и за день до революции встретилась с Яном Анвельтом, председателем Ревельского Совета. У товарища Анвельта под глазами были темные круги, опускавшиеся до верхней губы. За всю предшествующую неделю он спал не больше нескольких часов. Он полностью потерял голос, превратившийся в какой-то писклявый шепот, который вскоре должен быть перейти в настолько высокий регистр, что его смогут слышать только ревельские псы.
Товарища Анвельта гадалка нашла в центре Большевистского комитета в реквизированном деревянном здании недалеко от Ревельской крепости. Она сказала, что хочет передать ему важное сообщение. Пока она его ждала, какие-то люди в вязаных северных шапках на головах торопливо оттолкнули ее в сторону, гадалка мысленно склонилась над миром мертвых, о котором цыгане никогда не помнили и не смели вспоминать. Еще раз «вчера» показалось ей тем же самым, что и «завтра», и поэтому она про себя произнесла слово «майса», означающее и «вчера», и «завтра», и «завтра-вчера». Потом она засмеялась, словно отбрасывая все это, и вспомнила, что она в Ревеле не для того, чтобы погружаться в опасный подземный мир и плыть с оскаленными зубами по реке мертвых, а для того, чтобы кого-то обмануть. В этот момент перед ней появился товарищ Анвельт. Он взглянул на нее, и она увидела в его глазах смерть. Мертвые цыгане крикнули ей: «Анвельт, Анвельт… Будет арестован в должности секретаря Интернациональной комиссии Коминтерна и расстрелян в 1937 году… расстрелян как собака…» Это кричала ей толпа мертвых цыган, но она только улыбнулась. Она приехала, чтобы обмануть Яна Анвельта, а не говорить ему правду. Она протянула ему ладонь и, когда он ее принял, поздоровалась с ним по-дружески и тут же поклонилась и поцеловала ему руку. «Вы не верите в предсказания, но я предвещаю вам великое будущее. Я приехала приветствовать товарища Яна Анвельта, первого президента Советской России». Быстро повернулась и поспешила к желтому ревельскому вокзалу.
Там она снова садится на поезд. Делает вид, что спит, но сквозь приоткрытые веки наблюдает за сменяющими друг друга пассажирами: матерями, успокаивающими детей, и красивыми офицерами, во взглядах которых сквозят гадость и мерзость. В столицу она возвращается во вторник 6 ноября по новому стилю. Всего за час или два до штурма Зимнего дворца. Цыганке удалось найти товарища Владимира Александровича Антонова-Овсеенко, за час до этого принявшего командование Красной гвардией, которая должна была взять этот самодержавный царский оплот. Представший перед гадалкой товарищ Антонов-Овсеенко был очень взволнован. Он постоянно отбрасывал со лба и лица непослушные волосы и был похож скорее на какого-то худощавого буржуя, чем на революционера. Однако говорил он иначе, чем можно было предположить. Он отдавал последние детальные приказы и сам не знал, почему в тот момент, когда нужно было начинать штурм, заметил цыганку. Она молча стояла рядом, а он кричал: «Какие к черту юнкера — всех перебить! Что, и женский батальон во дворце? Всех изнасилуем!»
Тогда она протянула руку, и он охотно принял ее. Она видела, что и Антонов-Овсеенко — мертвец. Смерть уже хозяйничала в его костях, ногах и руках, не коснувшись только глаз. А цыганка знала, что и этот революционер станет всего-навсего безвкусной пищей революции. Видела, что он будет арестован в 1938 году и его не спасет даже должность народного комиссара юстиции, но ведь она пришла обмануть и его… Она быстро нагнулась и поцеловала ему руку, как царю, а тот с отвращением отдернул ее. «Вы можете не верить гадалке, — сказала она, — но я пришла к Зимнему дворцу, чтобы предсказать великое будущее, которое вас ожидает. Я приветствую товарища Антонова-Овсеенко, первого президента Советской России».
Прежде чем глава штурмующих успел что-то ответить, цыганка повернулась, и ее пестрые юбки исчезли в массе возбужденных солдат Красной гвардии. Этой ночью в скором поезде на Кронштадт, уже украшенном красными флагами, она услышала, что Зимний дворец пал. Воздух в купе был полон угольной пыли. Возмущенный кондуктор пытался проверить билеты, но их ни у кого не было. В перебранке и ожесточенных политических спорах цыганка добралась до Кронштадта ранним утром в среду 7 ноября. Маслянистое ноябрьское солнце пролило свои немощные лучи, которые были не в состоянии согреть революционную страну, но гадалке не было холодно. Она сразу же поспешила в Революционный комитет кронштадтских моряков, и вскоре перед ней оказался их лидер Степан Максимович Петриченко. Когда она подошла к нему, он разворачивал черный флаг с вышитым лозунгом «Смерть буржуям!», под которым были изображены скрещенные винтовка и коса, а в центре красовался череп. Когда Петриченко отдавал приказы матросам, казалось, что его крупные губы постоянно улыбаются. Его голос был охрипшим и грубым, но создавалось впечатление, что командовать он может бесконечно. Цыганка знала судьбу и этого матросского вожака — он сгинет в ссылке в 1929 году, но повторила традиционную сцену с пожатием и целованием рук и предсказала: «Я вижу вас в роли первого президента Советской России». А потом ушла.