После двух зим, проведенных на Лазурном берегу, мой молодой друг все-таки вернулся в Салоники. Незадолго до решающего наступления; вероятно, для того чтобы, как он давно это решил, подготовиться к статусу героя этой Великой войны. Таким образом, мы подошли к сегодняшнему дню. Господин Капетанович готов вернуться в освобожденный Белград, который он описал мне в самых неприглядных и грустных тонах („Представьте, пожалуйста, кто там остался: человеческие уроды и морально отсталые люди…“) — но так, будто он перелетит туда. Я не доверял своим друзьям, не верил в боевые качества врага, но думал: перелететь в Белград не получится. Его подкараулит какая-нибудь шальная пуля, предназначенная ему, так пусть его окружит хоть сотня штабов с офицерами. Поэтому я сказал ему: до свидания, господин Капетанович. Я надеюсь, что Белград будет хотя бы немного красивее, чем вы себе представляете».
«Я сказала маме: прощай. Надеюсь, что тебя арестуют уже сегодня. Я не собираюсь переезжать к тебе. Не хватало мне еще делать с тобой подпольные аборты в больнице Боделок. Она назвала меня „дрянью“ и „шалавой“ и вышвырнула на улицу. Прими меня назад, Фуджита, пожалуйста. Твоя крошка, в мокрых трусах, Кики». Это было написано Алисой-Эрнестиной Прен, по прозвищу «Кики», на обратной стороне визитки, слегка заляпанной двумя-тремя пятнами красного вина. Эту карточку через десятые руки она попыталась передать художнику Фуджите, сидевшему в веселой компании на другом конце кафе «Ротонда». Визитка, конечно же, была не с именем Кики — у нее никогда не было своей визитной карточки, — а принадлежала художнику-витражисту, который написал свое важное имя витиеватыми буквами: «Пьер-Анри-Мишель Орлан». Первая пара рук взяла визитку и прикинула, в какую сторону ее передать, вторая и третья пары рук уже немного отклонились от направления к столу Фуджиты, пятая и шестая пара доставили карточку прямо к стойке, где ее, как заблудшего ягненка, поймал дядя Либион. Он раскрыл свои мясистые ладони с визиткой внутри, прочитал сообщение и ухмыльнулся. Затем начал читать вслух: «Я попрощалась с мамой… Твоя крошка, в мокрых трусах, Кики», потом он перевернул визитку и, как будто не зная, что Кики это писала Фуджите, крикнул: «Есть здесь кто-то, кто отзывается на имя Пьер-Анри… подожди, Пьер-Анри-Мишель Орлан? Орлан, эй, Орлан! Отзовись, счастливчик, девочка промокла из-за тебя».
Все кафе так и прыснуло от смеха. Кики поглубже закуталась в мужское пальто, которое было на ней, а Фуджита даже не взглянул в направлении барной стойки. Так закончился еще один роман Кики. Ей пришлось покинуть кафе. Она переночует у своей подруги Евы в ее комнатке на улице Плезанс.
В маленькой комнате — жестяной умывальник и двуспальная кровать с латунным изголовьем, на ней могут поместиться трое. Ева не проститутка, по крайней мере она так утверждает. Она не занимается любовью за деньги, но в последний год войны у нее достаточно еды, консервов «Мадагаскар» и даже какой-то не очень ароматной колбасы, которую она получает от своих кавалеров. В то время как Ева в основном радует американцев в Париже, Кики нехотя принимается за колбасу. После этого незатейливого ужина она выходит на бульвары, поглощенные ночью. Ей кажется, что ее молодая жизнь зашла в тупик; она уперлась в стену, из-за которой выглядывает растрепанное дерево, и выхода нет, но приближается последнее немецкое наступление. Это было 21 марта 1918 года. Приглушенный рев дальнобойной артиллерии уже был слышен в центре Парижа. После поражения французской Северной армии у Шер-ле-Дам немцы снова всего в двадцати километрах от столицы. Жорж Клемансо решает заменить генералов Гийома, командующего Восточной армией, и д’Эспере, командующего Северной армией. Париж снова в осаде. Немцев можно было разглядеть с холма Монпарнас, пока на город после утренней росы не лег густой туман.
В этом весеннем тумане парижане, казалось, сошли с ума от страха и неизвестности. В первый день их странное поведение было не слишком заметно, но уже на второй день, когда клочья тумана не рассеялись даже в полдень, стало ясно, что люди посходили с ума и стали ненасытными. Впервые это было замечено на Аустерлицком мосту: незнакомые мужчины и женщины подходили друг к другу. Он говорил: «Я Жан Фабро, мастер по рамам, отныне ваш муж»; она в ответ: «Я Хана Менджицка, наборщица в типографии, беженка из Польши, только ваша жена» — и они брались за руки, словно пара, которая уже давно встречается. На другой стороне моста — та же картина: «Я Роже Рубо, артист варьете, вообще-то клоун, и ваш муж»; она говорит: «Я Бернарда Луло, корсетница, и вся твоя»… И так пара за парой. Когда кто-то выходил на Аустерлицкий мост и встречал незнакомца с противоположной стороны, у него появлялся друг или подруга. И вскоре никто уже не был один; мужья здесь, на мосту, обманывали жен, а жены, недолго думая, бросали своих мужей.
Люди, еще не зараженные любовным безумием, прослышав об этом, спешили на Аустерлицкий мост, но толкаться там не было необходимости, потому что подобное явление вскоре стало наблюдаться и на мосту Насьональ, затем на мосту Александра III и, наконец, на Руаяль, одном из старейших мостов через Сену… Вскоре все парижане передружились. За четыре дня, пока туман висел над Парижем, все нашли себе других партнеров, но никто из них не доходил в этом до конца… Они миловались, страстно обнимались под покровом тумана, женщины незаметно приподнимали ножку, прижимаясь к мужчинам, пока те целовали их, но пары с мостов расходились через несколько улиц или кварталов, как будто марево рассеивалось над ними. Тем не менее многим это нравилось, ведь некрасивые мужчины обнимали красоток только потому, что встретили их посреди моста, а вдоль всего бульвара Осман замухрышки из предместий прогуливались с кавалерами на две головы выше их. Вот почему все хотели найти «партнера из тумана».
В этот любовный туман бросилась и Кики, но результат оказался неожиданным: в мире ненормальных она стала нормальной. На середине моста Руаяль она познакомилась с молодым человеком, у которого были залысины и морщинистый лоб, но глаза оказались живыми, детскими. С сильным американским акцентом он сказал ей: «Я Эммануэль Радницкий, фотограф, и впервые в Париже. Хотя я здесь всего несколько дней, хочу стать вашим поклонником»; она ответила: «Я Алиса Прен, но все знают меня как Кики с Монпарнаса, я хочу, чтобы вы были моим защитником». Так родилась настоящая любовь, которая в течение четырех дней не была лишь позированием для тумана. Кики стала любовницей фотографа, будущего сюрреалиста Ман Рэя… Потом он вернется в Америку, и только после Великой войны навсегда поселится в Париже, но это уже другая история о другом времени.
Историю о другом времени, живые незабываемые предсмертные образы, в своем последнем полете 21 апреля 1918 года увидел Манфред фон Рихтгофен. Красный Барон был сбит огнем с позиций, занятых австралийцами, — случайно, без всякой причины, при обстоятельствах, в которых история так и не смогла разобраться. Того, за кем в воздухе никто не мог угнаться, кто уничтожил британский королевский летный корпус и был известен на острове как убийца величайшего британского пилота Лайона Джорджа Хокера, сбил из пулемета почти необученный солдат. Можно ли было предвидеть подобное роковое стечение обстоятельств? Ничего такого фон Рихтгофену в этот последний день не сказали губы его любимой: они были сухими, жесткими, как осенние листья, и поцеловали его нежно, но без всякой защиты. Последнюю ночь он провел в своей комнате на базе в Остенде. Он смотрел на обшарпанные стены, на которых собственноручно вел учет сбитых им британских и французских самолетов; над ним висела газовая лампа, спрятанная за пропеллером и частью двигателя самолета майора Хокера, освещая его скупым желтым светом. Он не мог уснуть в ту последнюю ночь своей жизни. Сколько летчиков он превратил в то, что авиаторы называли «фаршем»? Он думал, что не помнит их лиц, ему было важно лишь количество сбитых самолетов, но бессонница, лихорадка и галлюцинации говорили ему, что это не так.