…В таком состоянии он отправился из своей квартиры на окраине Белсайз-Парка, а она — с Ройал-Хоспитал-роуд. Выступление прошло… но к чему слова? Капитан был в восторге. И даже более того… К чему и здесь слова… В конце выступления он, с вирусом внутри себя, вскочил на ноги, поцеловал обе руки примадонны, а она спонтанно упала в его объятия, вся в слезах, со странным чувством завершения своего добровольного затворничества. Через неделю она заболела. С каждым днем ей становилось все хуже. Все, что она помнила, была забавная песенка: «I had a little bird, / And it’s name was Enza. / I opened the window / And in-flu-enza». («У меня была птичка / По имени Энца. / Я открыла окно, / И влетела ин-флю-энца».) Флори Форд стала первой жертвой испанского гриппа в Британии. Великая война для Флори закончилась, когда ее сухие губы пели последнюю песню из репертуара: «I had a little bird…» Флори Форд была похоронена на следующей неделе в Лондоне, как и капитан Джозеф Ф. Силлерс, как и многие другие, в то время как вирус продолжил свое путешествие на восток.
Сергей Честухин долгое время не мог поверить, что Петербург тоже заражен второй волной испанского гриппа, хотя он был врачом. Возможно, не стоит его в этом винить. Это было время волнений и суеты, когда все куда-то спешили, поэтому болезнь поначалу было трудно заметить. Красная армия двигалась с севера на юг, торопясь воспрепятствовать военной интервенции на дальних границах, в Архангельске и Одессе. Люди суетились из-за карточек, денежных переводов, по поводу и без или просто потому, что были голодны. Все в руках держали какие-то деньги: донские рубли, думские рубли и «керенки». В карманах, полных надежды, были также документы на землю, ценные бумаги, царские квитанции о покупке зерна — и все это не должно было застаиваться, а постоянно выменивалось и циркулировало под диктатом слухов и нервозности каждого из них. И Сергей каждый день выходил на улицу. Одетый в шерстяной докторский плащ, он быстрым шагом направлялся к некогда крупному петербургскому банку, но входил не в парадную дверь, ныне грубо заколоченную досками, а через черный ход, где обналичивал чеки, полученные во время военных командировок. С улицы банк выглядел как призрачная контора, в которой остались лишь иллюзии и подобия людей, проставлявших штампы и пересчитывавших купюры, но с черного хода банк открывал свои двери каждое утро в восемь часов. Странно выглядел этот операционный зал, выходящий окнами на переулок. Он больше походил на неряшливое почтовое отделение, где суетились невыспавшиеся клерки с мешки под глазами, но Сергею это не мешало, потому что он, как и все, спешил. Иногда он получал деньги, иногда — какие-то странные квитанции. Деньги можно было обменять на прилавке сразу при выходе из банка, а подозрительные квитанции принимались в северной части города — в каких-то цехах, пахнущих плесенью. И деньги, и квитанции нужно было быстро потратить. Поэтому доктор все время торопился и говорил дочери: «Сегодня, Марусенька, такое время, что жить надо быстро».
Так он жил изо дня в день, и ему казалось, что он не думал о Лизе, что он даже забыл ее. Но потом испанка добралась и до Петрограда. На цыпочках. Не спеша. Из Северной Силезии. Она говорила в основном по-немецки, на языке оккупантов, но немного и по-русски, с белогвардейских позиций. Сначала она никуда не спешила. Но потом, увидев озверевших людей, снующих туда-сюда, вдруг заторопилась, как будто и ей надо было срочно поменять какой-то вексель без покрытия. Сергей Честухин сам себе не смог объяснить, почему он не сразу заметил вторую волну заражения. В его доме на набережной Фонтанки вначале и правда не было заразившихся. Рядом с каналом и в лужах вдоль реки в сентябре еще не чувствовался запах гнили и инфекции. И только в конце осени городские власти приказали домовым советам каждый день выделять по одному человеку в помощь городским кладбищам для рытья могил. Неужели вся эта суета помешала ему заметить болезнь до конца сентября? Или он так торопился, что забыл о своем призвании?
Только когда подошла его очередь быть могильщиком, он очнулся. Он позвал Маргариту Николаевну и сказал, что от него как от отца все равно нет никакой пользы и что завтра он ненадолго отлучится из дома — присоединится к врачам. Отмахнулся от замечания Маргариты, что это опасно; промолчал в ответ на вопрос, что им с Марусей делать одним, когда и Настя их бросила; как будто не услышал, как заплакала эта добрая женщина. Он ушел на рассвете. На Марусю он даже не взглянул, потому что знал, что не сможет бросить ее, если увидит хотя бы локон этих светлых волос, потихоньку меняющих цвет на медно-красный…
Вот почему он ускользнул, точно вор, и стал дружить с запахом карболки и вкусом смерти. Поначалу и он носил маску, мыл руки как хирург и следил за тем, чтобы на пальцах не было ни заусенцев, ни ранок, но спустя какое-то время стал небрежен и рассеян. Больных было так много, что их складывали в огромных палатках рядами, словно живой человеческий груз. На палатку в двести коек приходился один дежурный врач. Герой войны хирург Честухин дежурил через день. Мог ли он помочь тем, кто задыхался от кашля так сильно, словно выкашливал свою утробу; мог ли он сбить температуру, когда запасы нового немецкого «байеровского» аспирина все равно заканчивались? Кому-то он все еще мог помочь, утешить кого-то в эти бессонные ночи. А может, он хотел облегчить свою ношу? Да, он с омерзением думал о себе…
Поэтому каждую ночь на дежурстве доктор Честухин проходит по рядам больных и ищет пациентку, похожую на его Лизочку. Когда он видит больную с медными волосами, бледной кожей, с глазами цвета сепии, то обращает на нее особое внимание, неосторожно наклоняясь к ее лицу. Поздно за полночь вместо того, чтобы делать обход, он лежит рядом с умирающей женщиной, что-то неразборчиво говорящей в бреду, в трансе, и крепко ее обнимает, желая только одного — умереть вместе с ней. Он и сам говорит путано, непонятно, словно в лихорадке. Он дает обет умирающей, зная, что его никто не слышит и не может помешать ему это сделать. Но затем его избранница умирает, и доктор отчаянно надеется, что наконец-то подхватил смертельный вирус. Однако температура у него в норме, в груди не ломит, хотя каждый его орган кричит… Следующей ночью он делит кровать с новой избранницей, с той, которая сейчас больше всего похожа на Лизу с распущенными рыжими волосами. Он целует ее, обнимает, и она исчезает в его объятьях, тая, словно соляной столб… Затем все повторяется. Он крадется ночью и страстно обнимает умирающую — но все равно остается здоровым…
Для Сергея Васильевича Честухина, военного хирурга и героя, Великая война закончилась с уходом заразы, когда он чудесным образом — хотя и обманывал свою жену с глазами цвета сепии несколько раз — все-таки остался жив. Через два месяца после своего ухода Сергей вернулся домой на набережную Фонтанки. Он выжил таким позорным образом, в противоположность некоему трагическому герою, чтобы еще раз забежать через черный ход в некогда крупный банк и там обменять несомненно ценное золото на сомнительные купюры. Он снова повторял рыжеволосой Марусе: «Так-то, моя Марусенька, живем мы теперь все в сплошной суете», а она смотрела на него своими глазами цвета сепии. Но это уже рассказ о другом человеке.
Этот другой человек, некий Сергей Честухин, начинающий жизнь, не достойную хроники, поспешно оставляет роман и погружается в пыльную прокуренную повседневность. Он ничем не отличается от всех остальных. Даже если бы кто-то останавливал прохожих на улице поочередно, заглядывая им в глаза, он не узнал бы в этом бледном человеке бывшего героя войны, знаменитого нейрохирурга Честухина. Доктор ничем не отличался от остальных. Как и все, он поздно услышал о гибели царской семьи, как и все, он не поверил, а потом не нашел в себе никаких чувств; как и всем в России, государь ему никогда не снился.
А меж тем 17 июля 1918 года в Екатеринбурге был убит последний русский царь Николай II вместе со своей семьей. В полночь пленников разбудили охранники и заплетающимися языками пробормотали, что ради безопасности хотят спрятать их в подвальные помещения, но на самом деле они повели их на казнь. Государь знал об этом, но спокойно пошел на расстрел в подвал Ипатьевского дома, убежденный, что ему не о чем волноваться. Он знал, что его поставят перед винтовками, и все говорило ему, что сны его сновидцев из будущего теперь сбываются. Они спустятся, остановятся посреди ярко освещенной пустой комнаты, когда в нее ворвутся охранники с красными носами и щеками и попытаются их убить. Винтовки, однако, дадут осечки, а командир напрасно будет материть расстрельную команду и попытается перезарядить свой пистолет.