Клодий был с позором изгнан, а на следующий день весь Рим знал, что в доме Цезаря обнаружился переодетый женщиной любовник его жены. Если при этом иметь в виду, что наш герой являлся великим понтификом, то есть в его обязанности входило строгое наблюдение за правильным соблюдением обрядов, то такой факт оказался для него, прямо скажем, со всех сторон невыигрышным.
Закоренелый сплетник Цицерон с явным удовольствием стал раздувать это дело, тем более к этому подзуживала и его жена Теренция, ревновавшая своего мужа к одной из сестер Клодия. Другая сестра святотатца была замужем за Лукуллом, и он обвинял ее в кровосмесительной связи со своим братом. Это происшествие в доме претора в ночь женского праздника наделало в столице много шума, да иначе и быть не могло, раз дело касалось сокровенных женских тайн да еще в священном культе. Скандал оказался настолько громким, что сенат вынужден был запросить коллегию понтификов, действительно ли поступок незадачливого любовника надо рассматривать как святотатство. Жрецы ответили утвердительно, и таким образом Клодий оказался под судом.
Во время разбирательства он заявил, что его вообще в тот день не было в городе, но Цицерон опроверг его алиби, сказав, что именно в этот день Клодий заходил к нему, к тому же он обвинил подсудимого и в подкупе судей. Этим Цицерон нажил себе в дальнейшем непримиримого врага. Мать Цезаря и его сестра также подтвердили факт вероломного вторжения святотатца в дом претора в ту памятную ночь.
Когда в качестве свидетеля в суд был приглашен Цезарь, он заявил, что ему решительно ничего не известно, что произошло в его доме во время обрядовых таинств в честь Доброй Богини.
«Ну а коли так, – спросили его судьи, – зачем же ты развелся с женой, если не знаешь, виновата она или нет?»
«А потому, – ответил он, – что жена Цезаря должна быть выше подозрений».
Слова эти дожили до наших дней. В эту крылатую фразу вкладывают различные иносказательные смыслы. Цезарь также давал понять современникам, что супруга не должна марать мужской чести и достоинства даже слухами и сплетнями и не давать к ним повода, это и так понятно, а еще – и это, пожалуй, самое важное – ничто не должно хоть как-то затмевать ореол его божественного величия.
Стоит ли говорить, что оправданный Клодий был безмерно благодарен Цезарю и стал его доверенным и преданным человеком. Это тоже было просчитанным ходом Гая Юлия. Клодий был ему нужен как замена Катилине в дальнейших политических играх, и он, как увидим ниже, успешно справлялся с возлагаемыми на него задачами. Клодий, надо сказать, своими дерзкими поступками, неуравновешенностью, склонностью к авантюрам и прочими аморальными качествами был схож с Катилиной.
После претуры Цезарю досталась по жребию в управление Дальняя Испания. Провинция была ему хорошо знакома, здесь он служил, как помним, еще в должности квестора. По дороге к месту службы пропретор (так называли отслуживших годичный положенный срок преторов, получавших также на год наместничество) остановился со своей свитой на отдых в одном захолустном заальпийском городишке. Его спутники стали задавать друг другу шутливые вопросы на тему: неужели и здесь идет грызня за власть и влияние и тут тоже есть люди, которые любой ценой хотят стать первыми. Цезарь на это серьезно ответил: «Что касается меня, то я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме».
Вот так. Программа стать первым была закодирована в нем, похоже, с детства, и он неукоснительно и постоянно к этому шел, но шел, по его мнению, слишком медленно, – ведь Александр Македонский в его годы…
Теперь, правда, перспектива стать первым человеком в государстве у него просматривалась. После претуры он имел право баллотироваться в консулы, и, возможно, вскоре он им и станет. Но ведь консулов в Риме всегда было двое, и они сменялись каждый год. Цезарю хоть и страстно хотелось стать высшим должностным лицом, но в то же время его терзало и то, что он будет одним из двух, да и всего лишь на один год, а затем вновь станет управлять какой-нибудь провинцией, а не всем римским государством. Его непомерное честолюбие чрезвычайно от этого страдало, ему хотелось быть первым всегда. Современники прозорливо замечали в нем эти далеко идущие поползновения, и тот же Цицерон видел в нем второго Суллу, и не без иронии писал: