— Жены нет, а сына ждешь, — сказал Никанор и рассмеялся.
— Эй! — крикнул Гольтоулев. — Что ты сказал?
— Жены, сказал, нету, а сына ждешь. Важенка, что ли, принесет тебе сына?
Ночью оспа постучалась в двери Гольтоулева дома. Умерла молодуха.
В палатках под горой стало дымно. Дымом хотели выгнать орочоны, выкурить болезнь.
Тихо стало в палатке Васьки Оседлова. Не слышно стало крика маленького Гольчея, Оседлихи не слышно стало, ее тяжелых шагов не слышно стало, ее голоса не слышно стало — как она ругалась, самого Васьки не слышно было. Тихо стало в других палатках, страшно стало.
В горах кричал ветер. Олени тыкались мордами в двери палаток, искали хозяев.
Где-то выли собаки — должно быть, оплакивали человека.
В палатке Никанора стало холодно. Пошел Никанор за дровами, дошел до дверей и упал лицом в снег.
Лялеко взяла отца за ноги и потащила. Ноги Никанора высохли, отощали, Никанор стал легким, чуть тяжелее зайца. Лялеко положила его на нары возле печки. Затопила печку. Печка вздрагивала, в печке прыгал огонь и гудел.
Никанор лежал тихий. Лялеко потрогала его. Он был горячий.
— Пить, — сказал Никанор.
Лялеко выбежала на мороз и принесла горсть снега. Никанор пососал снег, как олень, и уснул.
Утром постучался Гольтоулев. Он нагнулся и мягкими, легкими шагами вошел в палатку, подошел к печке и стал греть руки.
— Где отец? — спросил он Лялеко.
— В углу отец. Спит.
— Разбуди отца.
Никанор проснулся.
— Здравствуй, — сказал Гольтоулев. — Помираешь?
— Здорово, — приподнялся Никанор.
— Помираешь, спрашиваю? Помрешь, наверно.
— Помирать неохота.
— Кому охота помирать!
Гольтоулев сел на нары.
— Оседлов помер, — сказал он, — вместе с Оседлихой. Беспалый помер с Беспалихой вместе. Лаврентий помер вместе с бабой и сыновьями на одной постели. Степан помер. Микула помер. Миколай помер тоже. Ты до завтра продержишься ли? Не продержаться, пожалуй, тебе. Помрешь.
— Помру, пожалуй.
— Пока не помер, рассчитаться нам надо. В позапрошлом году ты у меня сухарей брал полтора мешка, пороху брал пять фунтов, дрели семь аршин брал. Я у тебя двух соболей брал. За одного соболя я тебе заплатил. За другого соболя получи с вычетом за должок. Помрешь, соседи не скажут, что Гольтоулев воспользовался. Помирать будешь, девчонку за мной пошли, проститься я с тобой хочу.
Гольтоулев нагнулся и вышел на мороз. В холодной палатке сказал он соседу Кирилке:
— Помираешь?
— Нет пока.
— Все равно помрешь!
— Кто знает, может, жить останусь.
— Пока не помер, рассчитаться бы нам следовало. Такой молодой и помираешь.
— Уйди! Не то стрелять в тебя стану. Все равно помирать.
— Стрелять погоди. Рассчитаться надо.
— Застрелю тебя. Это и будет мой расчет.
— Не застрелишь!
— Застрелю!
— Ружье тебе не поднять будет.
— Баба, дай ружье!
— Эвон, какой! Сердишься. Сердиться не надо. Сердитому помирать хуже будет. Помирать начнешь, бабу за мной пошли, проститься надо.
Плохо стало в палатках. На нарах лежали мертвые. Мертвым ничего еще было. Живым было хуже. Они истощали, не могли встать, поднять мертвых и вынести их, не могли дойти до леса и застрелить птиц.
Никанор выполз из палатки и увидел солнце. Давно солнце не видал. Солнце случилось на краю неба. Лес был близко — темный, хороший. Никанор хотел отправиться в лес, но не смог. Сел Никанор на обгорелый пень. Солнце подошло к горе Гольтоулева. Спрячется солнце за гору Гольтоулева — будет ночь. Никанор встал, прошел десять шагов и снова сел.
— Что сидишь? Идти не можешь? — услышал Никанор голос Гольтоулева.
— Как — не могу идти? Идти могу. Да зачем идти? Сидеть лучше. Вот посижу и пойду дальше. Куда мне торопиться.
В озере крякали утки — должно быть, селезня приглашали.
"Хоть бы ушел Гольтоулев. Хоть бы утки не улетели бы", — подумал Никанор.
Но Гольтоулев не уходил. Он сидел на горе, смотрел на Никанора и смеялся.
— Куда тебе торопиться, Никанор? Ты сиди, а я пойду, уток убью. Утятины мне захотелось.
В это время в лесу собака Гольтоулева залаяла радостным лаем. В лесу плакал заяц. Собака его поймала.
Гольтоулев пошел в лес — взглянуть, а Никанор подождал, пока он скроется, и пополз к озеру по берегу ручья. Ручей бежал к озеру, торопился. "Был бы ручьем, — подумал Никанор, — к озеру бы побежал. Лялеко в палатке есть просит".
Никанор полз к озеру с горы. Солнце подошло к Гольтоулевой горе, вот-вот спрячется.
Утки поднялись над озером, хлопая крыльями. Вот-вот улетят.
Никанор выстрелил. Две утки упали на другом берегу озера. Никанор понял, что ему не доползти до того берега, если он даже будет ползти туда всю ночь. И он заплакал.
Солнце спряталось за гору Гольтоулева, когда Никанор услышал мягкие шаги Гольтоулева и его собаки.
— Помираешь? — сказал Гольтоулев. Сплюнул. — Я тебе говорил, все равно помрешь.
— Дочка Лялеко помирает.
— Помрет, — сказал Гольтоулев.
Помолчал.
— Уток ты убил? Я видал. На той стороне упали твои утки. Не доползти тебе будет. Разве собаку послать за твоими утками. Купец! Сюда!
Собака бросилась в озеро, переплыла его и принесла утку. Поплыла за второй уткой.
— Хорошая у тебя собака, — сказал Никанор. — Добрая собака. У ней я возьму уток. Для дочки утки. У тебя бы не взял.
— Взял бы, — сказал Гольтоулев. — Все равно бы взял.
Гольтоулев пошел. Пройдя шагов сто, оглянулся.
— Теперь, пожалуй, не помрете. Жить будете, уток поедите.
— Не будем есть твоих уток! — крикнул Никанор и бросил слабой рукой уток вслед Гольтоулеву. — Лучше умрем.
— Дело ваше, — сказал Гольтоулев.
Из всех орочон только один Гольтоулев не боялся оспы.
В городе доктор велел ему засучить рукав, смазал руку чем-то крепким вроде водки и тоненьким ножичком сделал царапину.
— Теперь клейменый я, — сказал Гольтоулев.
— Зато бояться тебе нечего, — сказал доктор. — От оспы не помрешь.
— Эко! А если обманываешь, белку хочешь даром получить? Пиши расписку. Если от оспы помирать буду, сына к тебе пошлю. Ты ему белку отдашь назад.
Когда пришла оспа в стойбище Гольтоулева, он подумал:
"Сына теперь у тебя нету, Гольтоулев. Помирать от оспы будешь, кого за белкой пошлешь?"
На другой день после встречи с Никанором у озера спустился Гольтоулев с горы. Шел он посмотреть, жив ли Никанор с дочкой, или уже их нет.
Нагнулся Гольтоулев и, не постучав — зачем к мертвым стучать? — легким шагом вошел в палатку Никанора.
Никанор и Лялеко сидели за столом и пили чай.
— Живы? — удивился Гольтоулев. — Эко! Наверно, моих уток поели, потому живы.
— Не ели мы твоих уток.
— Как — не ели? Ели.
— Не ели мы твоих уток. Пойди к озеру, посмотри, может, они там еще лежат.
— Ели, зачем отпираетесь? Жить теперь будете. Соседей теперь у меня мало осталось, живых соседей. Мертвых соседей и тайгу надо отнести.
— Садись чай пить с нами, коли так.
— Эко! Чай пить зовет. Это кого — меня чай пить зовешь? Иду, иду. Наливай чай-то. Чай у тебя худой. Травой пахнет чай твой.
Весной отправился Гольтоулев в город на легкой лодке, повез пушнину.
— Смотри не утопи пушнину-то! — крикнул ему Никанор с берега.
— Моя пушнина. Твою пушнину вез бы — утопил.
Из города Гольтоулев пришел пешком — скучный. Пришел без всего.
— Ограбили, — сказал, — меня. Пушнину отобрали. Морду маленько не набили.
— Кто отобрал?
Гольтоулев помолчал.
— Война в городе, — сказал он. — Бедные с богатыми воюют.
— Хорошая война, — сказал Никанор.
В том месте, где река ревела и пенилась, встретив гору Гольтоулева, Лялеко увидала лодки.