Сколько замечательных товарищей потеряли мы за эти дни! Их именами отмечены многие улицы Москвы… Так получили мы еще один урок — что революционерам приходится кровью расплачиваться за соглашательство и нерешительность людей, оказавшихся у руководства и не имеющих для этого никаких данных.
Понятно, все эти соображения нам тогда не приходили в голову. Мы гордились тем, что выполнили поручение, и стремились поскорей вернуться к себе домой. На дорогу нас снабдили деньгами, и мы наняли извозчика — их много попадалось в центре.
Ехали мы кружным путем, У Никитского бульвара нас остановили:
— Стой! Кого везешь?!
К нам подошел белогвардейский патруль; один, в гимназической шинели, старался папиросой осветить наши лица. Разглядел и сказал со смехом:
— Вези уж, раз подобрал барышень…
"Барышень"! Все клокотало во мне. Извозчик подхлестнул лошадь. Когда мы уже немного отъехали, я не выдержала и крикнула:
— Негодяй, сволочь проклятая!
Катюха схватила меня за руку:
— Женька, прекрати романтические выходки!..
К счастью, извозчик нахлестывал лошадь, и моя выходка сошла нам с рук.
На Крымском мосту нас задержал солдатский патруль. На наши уверения, что мы свои, начальник патруля усталым, хриплым голосом меланхолически произнес:
— А нам что, не велят — и все… Мить, сходи за главным.
И вот пришел главный. За спиной у него винтовка, за поясом большой маузер, с другой стороны две гранаты, пулеметная лента через грудь. Вдруг Катюха с грацией медведя-подростка бросается главному на шею.
— Женька, да ведь это Мишка, наш, комитетский! — кричит она.
До Совета добрались мы, уже когда светало. Наступил второй день Великой революции.
Проснулись мы в большой комнате, на стульях, составленных вместе. На полу такая грязь, какая бывает на немощеной улице. У стен вповалку спят солдаты. Я поднялась и осторожно, чтобы не наступить кому-нибудь на руку, пробралась в соседнюю комнату. Там, видно, так и не прекращалась бессонная работа. Лица уже серые от усталости или с комковатым, лихорадочным румянцем после бессонной ночи. С удивлением вижу за одним из столов меньшевичку, которая всегда яростно спорила против нас. Это сухощавая, стриженая, с острым и нервным лицом девушка.
— Вы с нами? — спрашиваю я.
— Нет, нет, я против восстания! — И она объясняет свою "позицию".
Она, видите ли, не может вынести мысли, что без нее чужие люди будут работать в Совете за ее столом, рыться в ее бумагах, нарушат ее порядок. Нет, этого не могло вынести ее сердце, сердце идейного делопроизводителя! С самого начала боевых действий и до самого их конца она не покинула своего поста, лишь изредка позволяя себе вздремнуть тут же, у своего делопроизводительского стола.
У окна собралась кучка ребят из нашего Союза молодежи. Они о чем-то спорят, стараясь не возвышать голосов. Среди них я вижу Шуру, по лицу вижу, что она рассержена. Я подошла.
— Что случилось?
— Да вот, — ответил мне кто-то, — разговор идет насчет поведения Макса. (Это не имя, а прозвище одного товарища, который причислял себя к максималистам.) Ночью он во главе патруля шел через площадь, навстречу ему студенческий отряд. Макс крикнул, чтобы они остановились. Они не обратили внимания. Тогда Макс приказал стрелять. Выстрелил сам и ранил одного из студентов. Остальные разбежались. Ну, а Макс сам так испугался, что еле до Совета добрел, за стены держался.
— И о чем тут говорить? — с досадой сказала Шура. — Чего стоит революционер, который боится пролить кровь врага!
— Ну ничего, — успокоительно ответил ей один из наших ребят, — поначалу, конечно, неприятно, а потом ничего… Макс пришел в себя и уже дерется как следует…
Меня снова направили в наше, вчера еще отбитое обратно, кафе. Там всё честь по чести, флаг с красным крестом над дверями, койки застланы, приготовлены бинты, вата, банки… Только сестры милосердия скучают — пока ни одного раненого, хотя глухая стрельба уже доносится откуда-то со стороны центра.
В глубине кафе, у стола, собрались девушки. Я знала их по нашему общежитию. Черноволосых и черноглазых, их звали галочками. Я подошла к ним, чтобы послушать, о чем они спорят. Когда я приблизилась, та тоненькая девушка, с которой мы ездили на митинг в Даниловскую мануфактуру, Люсик Люсинова, обратилась ко мне.
— Ты знаешь, Женя, о чем у нас спор? — спросила она с горячностью. — Мы спорим, нужно или не нужно подбирать раненых юнкеров… Я считаю — нужно!
Я удивленно пожала плечами. Мне казалось ясным, что поднимать нужно только своих раненых. Позже мне вспомнился этот разговор, когда я узнала, что Люсик Люсинову застрелил юнкер. Это произошло 1 ноября, когда военные действия уже перенеслись на Остоженку и Люсик на поле сражения перевязывала раненых.
Видя, что в Красном Кресте делать нечего, я решила вернуться в Совет. Навстречу бежит запыхавшийся парень.
— Слушай! — кричит он. — Вот едет трамвай, садись и отвези патроны!
Обрадовавшись, что у меня снова появилось дело, я вскакиваю в трамвай. В вагоне уже было трое рабочих ребят моего возраста, их тоже направили для разгрузки патронов. Трамвай подошел к мосту. Здесь стрельба слышна отчетливо, и порою мимо нас посвистывают пули, но мы по неопытности не обращали никакого внимания на их зловещий свист. Красногвардейский патруль остановил наш трамвай. Движение через мост закрыто.
— Вам куда? — спросили нас.
— Мы вам патроны привезли…
— А, это дело…
Со всех сторон набежали солдаты и красногвардейцы, с нашей помощью быстро сгрузили тяжелые ящики. На наших глазах их торопливо растащили в разные стороны, по два человека на ящик, — видно, в патронах ощущалась нужда.
Когда разгрузка кончилась, начальник патруля обернулся к нам и деловито сказал:
— Теперь марш отсюда! А то еще ранит. Слышите, как пули посвистывают? Думаете, шутка?
Мы нехотя возвратились к нашему трамвайному вагону. Нас догнали трое:
— Послушайте, товарищи, вот арестованный юнкер, его нужно в Совет отправить.
Арестованный юнкер! Вот так поручение! Я горда.
— Иди за мной вперед, — говорю я пленнику.
Он большого роста, бритый. Оглядывает меня сверху донизу, и я вижу, как на его лице появляется чувство облегчения. Меня это разозлило.
— Товарищи, — обратилась я к ребятам, приехавшим вместе со мной, — отвезите его сами, я пойду пешком, у меня еще поручение есть.
У подъезда большого дома я увидела толпу солдат. Они с вниманием слушали, что им очень самоуверенно говорила богато одетая женщина. Другая, такая же, стояла рядом и поддакивала:
— Но ведь Учредительное собрание будет собрано, к чему же было поднимать братоубийственную войну?
Вдруг один из солдат ответил:
— Будет-то оно будет, мы против того ничего не имеем. Да только вы нам скажите: зачем Временное правительство с немцами мир не заключает?
Дама что-то стала толковать о доблестных союзниках Англии и Франции. Я вмешалась.
— Послушайте, зачем вы затеяли это? — обратилась я к дамам. — Ведь вы воззвание Военно-революционного комитета читали? Никаких собраний на улицах, никаких сборищ, пока идут бои. Лучше уходите скорее, а то вам же влетит.