Стали подтягиваться отставшие. Грозная бумага пошла по рукам, вызывая остроты. Чуть важничая, Савка стал снова рассказывать, как подействовал на Прищепу "параграхв" с печатью, и даже изобразил служаку, ставшего перед бумагой "во фрунт".
И вдруг Савка запнулся: к привалу на Серыше, которого все считали пропавшим, подъезжал сам Прищепа. Старик сидел, растопырив толстые ноги в опорках, старательно отгоняя от лошади оводов. Рваный брезентовый плащ с капюшоном и холщовая торба показывали, что конюх собрался далеко.
Савка обрадовался и смутился:
— Дядя Захар… Вы с нами, в отряд?
Но Прищепа упрямо мотнул головой.
— А чого я там не бачив? — ответил он осторожно. — Я тилько з конями. И строго добавил: — Як отвоюетесь, назад уведу…
ВАДИМ КОЖЕВНИКОВ
ШКОЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Они вошли во время большой перемены — три человека с винтовками за плечами. Оглушенные бурным вниманием детворы, растерянно остановились.
Один из этих людей, забойщик Акулов, коренастый, кривоногий старик с лицом пористым, словно из шлака, поколебавшись, снял с головы заячью шапку с длинными ушами, сердито спросил:
— Где учитель?
У дверей учительской они нерешительно потоптались.
Старик Акулов, осторожно приоткрыв дверь, просунул голову. Представился:
— Из отряда мы. Родители-делегаты. Колчака бить уходим.
Учитель встал, потрогал на лице очки, неуверенно сказал:
— Желаю успеха.
Акулов оглянулся на своих спутников, потом посмотрел на стул.
Учитель попросил:
— Пожалуйста, садитесь.
Акулов сел, полез было в карман за кисетом; взгляд его упал на портрет Толстого.
Седой старик стоял, засунув большие руки за ремешок, опоясавший просторно ниспадавшую белую рубаху, босые ноги его с растопыренными пальцами упирались в землю. Борода косо лежала на плече, маленькие глаза смотрели пристально и сердито.
Акулов спрятал кисет, подошел, потрогал раму портрета и, обернувшись к учителю, лукаво сообщил:
— Силен старик!
Учитель ухмыльнулся.
Акулов нахмурился и сурово-официально сказал:
— Уходим, значит. Когда вернемся — военная тайна. Поселок без власти остается. Жалованье тебе платить будет некому. А чтоб ребята без занятиев расхулиганничались, этого мы не желаем. Корову мы тебе привели от отряда. Она тебе вроде как жалованье вперед за год. Раз заплачено, обязан учить. Чего бы там ни было. — И наставительно добавил: — Хорошая корова, дойная.
— Мне не надо коровы, — твердо сказал учитель.
Партизаны шли на цыпочках по смолкшему коридору. В классе начались уроки.
— Мне не надо коровы, — повторял учитель, забегая вперед партизан.
— Золотой, — шепотом произнес Акулов, — с коровой-то оно вернее будет.
И партизаны ушли, на ходу поправляя плечами сползающие ремни винтовок. Жена учителя назвала корову Муму, ребята — Партизанкой.
Отряд покинул поселок. Перед уходом партизаны всю ночь из пожарной машины поливали водой поднятый на-гора уголь. Они не хотели оставлять колчаковским эшелонам даровых харчей для паровозов. Дымящаяся вода льдом спаяла угольную насыпь в гигантскую глыбу.
Вьюга наметала снег, сухой, как толченое стекло, засыпала поселок.
Я помню нашу улицу, убеленную снегом. Светло-зеленые ночи декабря. Протяжный скрип бесчисленных полозьев. Колчаковская издыхающая армия ползла через наш поселок. Холодный огонь стужи проникал сквозь одежду. Солдаты, почерневшие, обожженные морозом, стонали на санях. Но нам не жаль было этих людей, хотя детские сердца наиболее доступны жалости.
Ночью на станцию пришел воинский эшелон. Офицер в сопровождении солдат обошел шахтерские хаты, сгоняя женщин и стариков к угольной обледенелой горе. Паровозам нужно было топливо.
Не все жители поселка вернулись обратно домой.
Утром ребята побежали на гору, чтоб до школы несколько раз прокатиться со стеклянного склона.
Улегшись на обледенелые плахи, скользкие и тяжелые, словно из голубого камня, мы мчались вниз; жесткий ветер обдирал наши лица. На повороте возле копра мы чуть было не наскочили на обледенелые столбы, криво вкопанные кем-то ночью в землю. Руля ногами, мы пролетели мимо них. Но Варя зарылась с головой в сугроб, из сухой снежной пыли торчали только ее ноги; потом она поднялась и, хохоча во все горло, опершись рукой о столб, стала вытряхивать из валенка набившийся туда снег.
И вдруг мы услышали ужасный крик Вари.
Внутри обледенелого столба мы увидели скорченного человека.
Колчаковцы отомстили ледовой казнью за скованный уголь.
Улицы поселка были завалены военным скарбом. Отступление колчаковцев походило на бегство французов в 1812 году, изображенное на картинках в хрестоматии по русскому языку. Ребята напяливали на себя английские френчи, поверх полушубка подпоясывались широкими брезентовыми, зеленого цвета ремнями, собирали патронташи, сделанные из хорошей подошвенной кожи.
Мы пробовали тащить в дом все эти находки, но матери безжалостно выбрасывали тесаки и патроны на помойку.
Брошенные бегущей армией больные лошади, худые, как степные собаки, бродили по поселку. Голодая, они грызли доски заборов и даже трупы павших лошадей.
На нашей улице не было мальчишки, который не захватил бы в собственность такого коня. Забравшись верхом, дергая веревочную уздечку, мы ездили на этих измученных животных.
Кормили мы их на свалке. Разрывая смерзшиеся навозные кучи, мы выдирали клочки сена, соломы, прилипшие к навозным плитам. Но скоро на обобранной свалке не осталось и этого корма. Мы пытались кормить лошадей опилками, распаренными в воде, но лошади не хотели их есть, хотя ожесточенно выгрызали в заборах огромные дыры. Видя, как с каждым днем наши кони все больше слабеют, видя их дрожащие ноги, мокрые, тоскующие глаза, мы не выдерживали и гнали коней от себя. Но лошади, терпеливо перенося побои, не хотели уходить. Они преследовали нас. Они собирались возле школы, когда мы занимались, или, стуча копытами, поднимались на крылечки наших домов, когда мы сидели дома. От нас прятали хлеб. Но разве кусками, унесенными тайно, можно прокормить лошадь? Нам влетало от матерей, когда утром им приходилось стаскивать с крыльца окаменевший труп лошади.
Школа отнимала у нас мало времени. Увлеченные новизной отой жизни, мы занимались плохо и неохотно.
Учитель, отчаявшись, кричал:
— Я мученик, а вы… вы… — и, махнув рукой, уходил пить воду.
Стояли жестокие морозы, топлива не было. Каждый из нас обязан был приносить с собой в школу полено. Но вскоре наши матери не смогли давать нам ни поленьев, ни завтраков.
Занимались мы в шубах, в шапках; чернила замерзали, мы плевали в чернильницы и согревали их дыханием. Мы научились писать в варежках.
Учитель, запрещавший нам раньше во время перемен устраивать стычки класса с классом, вдруг сам с притворным задором предложил нам:
— А ну, покажи третьему классу, где раки зимуют!
Но нам не хотелось бороться. Нам хотелось хлеба, тепла.
После того как двое ребят заболели воспалением легких, Петр Антонович вынужден был закрыть школу. Он сказал об этом, собрав нас в насквозь промерзшем большом зале, сказал и разрыдался. Муму он давно съел, а вся его семья ютилась в кухне. Жестяная печка пожирала мебель и книги.
В поселке по-прежнему царило безвластие.
Неожиданно на станцию приехал бронепоезд красных. У паровоза была сбита труба. В стальных заиндевелых доспехах вагонов чернели вмятины и пробоины. Косая бахрома сосулек висела под крышами. Мы с жалостью разглядывали этот тяжело раненный бронепоезд.