— О многом. О счастье.
— Я тоже. Хочешь знать, как звучит первый закон новой власти?
— Закон? — Брови у Надежды Константиновны высоко поднялись. — А нельзя по-другому?
— Ты права. Я тоже задумался над этим словом. Слово «закон» связано со всем беззаконием царской России. Уж очень опостылело это слово народу. Я назвал этот закон декретом.
— Декрет… декретум, — повторила Надежда Константиновна, — как во времена французской революции. Что ж, очень хорошо, хоть и иностранное слово. Ну, о чем же он?
— Первые декреты Советской власти будут о мире и о земле.
Надежда Константиновна взяла из рук Владимира Ильича лист бумаги. Стала читать его шепотом, а потом, все более увлекаясь, уже громким голос ом. Она смахивала с лица слезы, мешавшие ей читать. «Вся земля… обращается в всенародное достояние… Все недра земли: руда, нефть, уголь… переходят в исключительное пользование государства…» Это величественно!
— Это грандиозно! Великолепно!
Надежда Константиновна и Владимир Ильич оглянулись. На пороге столовой стоял Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Разве можно спать в такую ночь!
— С добрым утром! Поздравляю вас с первым днем Советской власти! — Владимир Ильич идет ему навстречу, широко раскинув руки. — Смотрите, какое чудесное утро! — Он отдернул занавеску на окне.
По булыжной мостовой пляшут солнечные блики, по улицам громыхают грузовые машины, куда-то спешат люди, громко разговаривая, оживленные, возбужденные.
— Володя, мне кажется, что надо тебе подумать о законе, который уже существует, — о восьмичасовом рабочем дне, а твой рабочий день. — Надежда Константиновна взглянула на часы, — длится уже сорок восемь часов.
— Есть закон, но пока нет декрета, — ответил, смеясь, Владимир Ильич. — И не пора ли нам вернуться в Смольный?
1966.
НИКОЛАЙ ЧУКОВСКИЙ
ПЯТЫЙ ДЕНЬ
29 октября ст. ст. 1917 г
Отставной штабс-капитан Чекалин попал сюда случайно. Он шел по Невскому, в черном пальто, в котелке, в хлюпающих галошах, как вдруг на Морской услышал выстрелы.
Он встрепенулся в восторге. Вена надулась на его желтом виске — штабс-капитану шел шестой десяток. Четыре дня назад большевики свергли Временное правительство, и штабс-капитан мечтал о гибели большевиков. Услышав выстрелы, он свернул на Морскую и быстро зашагал по панели.
Уже издали он увидел патруль юнкеров и понял, что юнкера заняли телефонную станцию. Он мысленно одобрил их, связь необходимо держать в своих руках. Он остановился против телефонной станции как раз в ту минуту, когда юнкера задержали проезжавший по Морской автомобиль.
Это был голубой «фиат», отобранный Реввоенкомитетом у итальянского консула. «Фиат» этот, забрызганный грязью, только что вернулся с фронта, с Пулковских высот, где красногвардейцы сражались с наступавшими на Петроград войсками Керенского и Краснова. В «фиате», кроме шофера, находились трое — член Реввоенкомитета, сопровождавший его матрос и молоденький рабочий табачной фабрики «Дукат», которого называли просто Павлик.
Член Реввоенкомитета спал сидя. Странно было видеть его закрытые глаза на неподвижном лице среди бела дня на шумной, полной вооруженных людей улице. С двадцать пятого числа он ни разу не ложился. Ему удавалось спать только в автомобиле.
Он проснулся, когда юнкер за рукав шинели стал выводить его из машины.
Павлик уже отдал свой револьвер и стоял на торцах, подняв руки, синяя подпоясанная рубаха пузырилась у него на спине. Рядом с Павликом, подняв руки, стоял матрос. Член Реввоенкомитета тоже отдал револьвер и тоже поднял руки.
— А, господин комиссар, очень приятно! — сказал портупей-юнкер, заглядывая в лицо. — Четыре дня назад мы встретились с вами в Зимнем дворце.
— Да что тут смотреть, кокнуть его! — крикнул кто-то из юнкеров и щелкнул затвором.
— Не трогать! — сказал портупей-юнкер. — Он нам пригодится. Ведите во двор!
Павлика, матроса, шофера и члена Реввоенкомитета повели к воротам.
Портупей-юнкер шел рядом с членом Реввоенкомитета.
— Что, спета теперь ваша песенка, господин комиссар? — спросил он.
— Ну что ж, — ответил член Реввоенкомитета. — Зато песня была хороша.