Но Симонов был чутким парнем. И потому предупреждал, что если мои кости не срослись, то лучше еще поваляться дома.
«Леший с ней, батрацкой конференцией, — писал он аккуратными буковками. — Не успеешь к ней, так придумаем еще что-либо. Чтобы управляться с делами, нужно быть здоровым. Райком комсомола не курорт. Вкалывать потребуется на полную катушку. Немало предстоит и бродить по району. А он, район наш, хоть не такой великий, а и не маленький. Иной раз и двадцать верст отмахать понадобится. Фаэтонов же и карет в комсомоле пока что нет…»
К этому же дню отчим сделал сундучок. Небольшой, но вместительный. С гнутой крышкой. Даже с внутренним замочком. Уж и не знаю, где раздобыл он такую редкость. Только краска подвела старика. Получилась какая-то темно-желтая, невзрачная, будто сундучок вываляли в навозе.
— И надо же чтобы так, — сокрушался отчим, дергая себя за бороду. — Чего-то переборщил или недоборщил. Оттого и получился такой загаженный.
— Спасибо большое, — успокоил я его. — Лучшего и не надо.
Отчим блеснул еще молодыми и умными глазами.
— Ладно, сынок, — сказал он. — Приеду в райцентр в гости. И перекрашу заново. В какой-нибудь небесный цвет…
Перед моим отбытием собрались в горнице. Мать обняла меня и крепко поцеловала в губы.
— Счастья тебе большого, — промолвила она, страдальчески глядя на меня, точно я отправлялся в тюрьму. — И крепкого здоровья. Не забывай мать. Она хоть и не баловала тебя, а все ж любила.
Потом отчим облапил меня короткими и сильными руками. И по русскому обычаю трижды поцеловал в щеку.
— Того ж и я желаю, — произнес он и часто заморгал, будто в глаза попала пыль. — И к тому добавляю. Будь здоров не токмо телом, а и духом. И шествуй своей дорогой прямо. Да не виляй в стороны перед каждым бугорком…
Я обнял Дениса. С братом тоже было жалко расставаться. У него также на глазах навернулись слезы. Но он удержался и сказал сердито, будто самому себе:
— И к чему эти нежности? Не навсегда расстаемся…
Нежданно-негаданно в хату ввалились Нюрка и Гаврюха. Прослышав о моем отбытии, они примчались, чтобы напутствовать меня своими наставлениями.
Гаврюха стиснул мою ладонь в своей корявой лапе и сказал, заикаясь так, как будто только что выдул целую бутылку самогона:
— Ни пппухха тттеббббе, ни ппперрра!
А Нюрка вдруг скривилась, точно ей стало нестерпимо больно, и без передыху затараторила:
— И что это ты надумал? Без тебя не обошлись бы там, что ли? Оставался бы дома и горюшка не знал бы. Женился бы, как все прочие. Так нет же! Не сидится парню, не покоится. А что хорошего в этом райцентре? Да и время-то неспокойное. Дома вон и то покалечили. А там, не дай бог, и совсем угробят.
— Типун тебе на язык, — рассердилась мать. — Мало он, бедняга, перенес, чтобы ты еще пророчила?
— Не отговаривай его, дочка, — попросил Нюрку отчим. — Не сам он туда стремится. Судьба дорогу прокладывает. Лучше пожелай счастья в пути.
Нюрка посмотрела на меня долгим взглядом. Потом притянула мою голову и поцеловала меня.
— Ладно уж, — вздохнула она. — Ступай, раз пошел. Только не будь дураком. Людей слушай, а про свой ум не забывай. И не женись на стороне, — И широко улыбнулась. — Жениться домой приезжай. Я уже невесту присмотрела. Есть у нас такая в Сергеевке. Не девчонка, а огонь Кругом что надо…
В сенях послышался сиплый кашель. Явился сосед, Иван Иванович, дед Редька. Он тоже пожелал проститься со мной и также старательно потряс мою руку.
— Валяй, друг сердешный, — сказал он, моргая подслеповатыми глазами. — Да смотри там не подгадь. И нас, земляков своих, не подведи. Мы же, можно сказать, гордимся тобой, нашим карловцем!
Молча посидели минуту, как полагалось по обычаю. Потом вышли во двор. Там еще раз расцеловались. Мать и Нюрка не выдержали и расплакались. Отчим чаще засопел трубкой. А Денис, подхватив сундучок, нетерпеливо сказал:
— Ну пошли, Хвиля. А то ребята заждались…
И мы двинулись вдоль Карловки. В лучах весеннего солнца она казалась нарядной. Бело-розовая кипень заливала сады. Изумрудным ковром стлался луг. Между зелеными вербами поблескивала Потудань.
Денис тащил сундучок, часто перебрасывая его из руки в руку. Я попробовал отобрать его, но брат не сдался.
— Сам донесу. Невесть какая тяжесть…
А сундучок был нелегким. В нем лежали пара белья, ситцевая рубашка, голубой томик Есенина. И полно сдобных «жиримолчиков». Но я все же не беспокоился за брата. За зиму он заметно вырос и выглядел сильным.
Когда мы отошли на порядочное расстояние, Денис доверчиво сказал:
— На днях с Прошкой разговаривал. Велел принести заявление. Обещает вскорости принять в комсомол. Чтобы, значит, в ячейке не было урону…
Ребята собрались в клубе, который скоро должен перекочевать на центральную площадь. Так решил сельсовет по нашему предложению. Хоть церковь и пустовала, соседство с ней все же не устраивало.
Прощальная комсомольская сходка. Первым начал Прошка Архипов. Как дьячок, он завел настоящий хвалебен, и я закрыл ему рот ладонью. Ребята засмеялись и дружно закричали:
— Правильно!
А Володька Бардин серьезно заметил:
— Если фонтан чересчур бьет, надо заткнуть его…
Потом вспоминали былые дни. В них много было радостного и горестного. Нет, радостного, пожалуй, больше. И в горестях мы часто находили радости.
Илюшка Цыганков тронул меня за плечо и конфузливо признался:
— Слышь, Хвиля, а я и правда подкапывал. Думал, не настоящий ты. И с Клавкой Комаровой… А началось все с Цезаря. Как приравнял к императору, так я и взъерепенился. А теперь вижу: все зря. И делаю вывод…
А Сережка Клоков серьезно посоветовал:
— Не зазнавайся. И нос не дери. Член бюро райкома — это фигура. Но бывает, и фигура — дура…
Потом говорили другие ребята. Тронули напутствия Яшки Полякова и Семки Сударикова — самых молодых комсомольцев. Яшка попросил не забывать ячейку.
— Она ж для тебя вроде бы вторая мать…
Семка же предложил не задерживаться на полпути:
— Смелей иди в гору. И не хнычь, ежели будет трудно.
Даже Ленка Светогорова и та не утерпела.
— Ты же наш, карловский, — сказала она, глядя на меня лучистыми глазами. — А карловцы — хорошие парни. Вот и оставайся хорошим навсегда…
В конце я держал ответную речь. Мне хотелось сказать многое. Мысли теснились в мозгу, забегали одна за другую. А слова получались корявые, невразумительные. Совсем запутавшись и расстроившись, я заявил:
— Не будем распускать нюни. Раз надо, значит нужно. И прошу: не сомневайтесь. Где бы ни был, останусь таким же. И никогда не забуду родину…
После этого я начал было прощаться, но Прошка Архипов остановил меня.
— Мы пойдем с тобой…
И вот мы всей ячейкой двинулись по селу. Мы шли в ряд и пели комсомольские песни. И весеннее утро от этого становилось еще светлее и радостнее. Нам улыбались люди, выходившие из хат. Нас приветствовало солнце, поднимавшееся над балкой.
На окраине мы остановились. Прошка Архипов обнял меня, щекой прижался к щеке. Так же простились и другие ребята. А Ленка даже поцеловала меня. Я же кивнул всем, будто поклонившись, и сказал:
— До свидания, великие голодранцы!
И пошел по дороге с сундучком в руке. Я шел и чувствовал на себе их взгляд. Но не оборачивался, хотя трудно было удержаться. А не оборачивался потому, что боялся показать мокрые глаза. И только когда отошел далеко, оглянулся и поднял руку. Они тоже подняли руки и помахали мне.
— До свидания! — повторил я сквозь слезы. — Всего хорошего, дорогие друзья!..
1967
