Пауэрс: Думаю, можно предположить, что увеличение продолжительности сна – это компенсаторный механизм, своего рода массовая невротическая попытка бегства от ужасающего давления городской жизни конца двадцатого века.
Уитби: Можно, но это будет неверное предположение. Это всего лишь вопрос биохимии. Матрицы синтеза РНК, расплетающие белковые цепочки во всех живых организмах, изнашиваются; шаблоны, инскрибирующие сигнатуру протоплазмы, стерлись. Они, в конце концов, работали больше тысячи миллионов лет. Настало время переоснащения. Точно так же, как конечна жизнь отдельного организма, или колонии дрожжей, или любого вида, конечно и существование целых биологических царств. Предполагалось, что кривая эволюции вечно устремляется ввысь, но на самом деле пик уже достигнут, и теперь дорога ведет вниз, в общую биологическую могилу. Это безнадежное и на данный момент неприемлемое ви́дение будущего – но это единственно возможное ви́дение. Через пять тысяч веков наши потомки, скорее всего, будут не многомозговыми звездными странниками, а голыми идиотами с выступающей нижней челюстью и волосатым лбом, с хрюканьем блуждающими по руинам этой Клиники, точно первобытные люди, угодившие в зловещую временну́ю инверсию. Поверь мне, я жалею их точно так же, как жалею себя. Мой полный провал, отсутствие у меня всякого морального и биологического права на существование закодированы в каждой клетке моего тела…
Запись кончилась, катушки бесшумно повращались и остановились. Пауэрс закрыл магнитофон и помассировал лицо. Кома сидела молча, наблюдая за ним и слушая, как шимпанзе играет с кубиком-головоломкой.
– Насколько понимал Уитби, – заговорил Пауэрс, – тихие гены представляют собой последнюю отчаянную попытку биологического царства удержать голову над прибывающей водой. Период его существования определяется количеством излучаемой Солнцем радиации, и когда оно достигает определенного уровня – это значит, что линия неотвратимой гибели пересечена и вымирание неизбежно. В противовес этому в организмы были встроены аварийные системы, которые изменяют их форму и адаптируют их к жизни в более горячей радиационной среде. Мягкокожие создания отращивают твердые панцири, в которых содержатся тяжелые металлы, защищающие от облучения. Появляются и новые сенсорные органы. Впрочем, если верить Уитби, все это в конечном итоге бессмысленно – хотя иногда я в этом сомневаюсь. – Он улыбнулся Коме и пожал плечами. – Ладно, давайте поговорим о чем-нибудь другом. Как давно вы знаете Калдрена?
– Примерно три недели. Но кажется, что десять тысяч лет.
– И как он вам? Мы в последнее время редко общаемся.
Кома усмехнулась.
– Я тоже нечасто с ним вижусь. Он постоянно заставляет меня спать. У Калдрена куча необычных талантов, но живет он только ради себя самого. Вы для него очень много значите, доктор. Собственно говоря, вы мой единственный серьезный конкурент.
– А мне-то казалось, он меня терпеть не может.
– О, это всего лишь что-то вроде поверхностного симптома. На самом деле он непрерывно думает о вас. Поэтому мы и тратим все наше время на то, чтобы вас преследовать. – Она проницательно взглянула на Пауэрса. – Мне кажется, его гложет чувство вины.
– Вины?! – воскликнул Пауэрс. – Его? Мне казалось, что из нас двоих виноват я.
– Почему? – вскинулась она. Помедлила, а потом спросила: – Вы провели над ним какой-то хирургический эксперимент, да?
– Да, – признал Пауэрс. – Как и многое из того, в чем я участвую, он не был полностью успешен. Если Калдрен ощущает вину, то, должно быть, потому что считает, будто часть ответственности лежит на нем. – Он посмотрел на девушку, не сводившую с него взгляда умных глаз. – Есть пара причин, по которым вам стоит об этом узнать. Вы говорили, что Калдрен бродит по ночам и не высыпается. На самом деле он вообще не спит.