Пауэрс подошел к нему и заметил, что из помятого шлема торчат осколки армирующего стеклопластика. Шимпанзе уже успел в кровь разбить себе лицо и лоб. Пауэрс подобрал останки герани, выброшенной за прутья клетки, привлек с ее помощью внимание шимпанзе и кинул ему черную таблетку, извлеченную из пузырька в ящике стола. Шимпанзе схватил ее быстрым движением, несколько секунд пожонглировал ею вместе с парочкой деталей, не отводя взгляда от ведерка, а потом выхватил таблетку из воздуха и проглотил.
Не тратя времени, Пауэрс снял куртку и направился к рентгеновскому столу. Раздвинув высокие двери, он открыл длинное зеркальное металлическое рыло «Макситрона» и начал расставлять свинцовые экраны вдоль дальней стены.
Через несколько минут с гудением пробудился к жизни генератор.
Актиния встрепенулась. Купаясь в теплом сублиминальном море нарастающей вокруг радиации, подстегнутая бесчисленными океаническими воспоминаниями, она осторожно потянулась через аквариум, слепо нашаривая тусклое маточное солнце. Ее щупальца изгибались, тысячи дремлющих в их кончиках нейронов перестраивались и делились, и каждый пускал в дело высвобожденную энергию своего ядра. Выковывались цепи, решетки складывались в фасеточные линзы, которые медленно фокусировались на ярких спектральных очертаниях звуков, танцевавших, точно фосфоресцирующие волны, в темной полости купола.
Постепенно возникло изображение – огромный черный фонтан, изливающий бесконечную струю сияющего света на круг лабораторных столов и аквариумов. Рядом с ним двигалась фигура, регулировавшая хлещущий из жерла поток. Ее переступающие ноги выбивали из пола яркие вспышки цвета, ее руки, скользя по столам, рождали завораживающую светотень, шары синего и фиолетового света, моментально взрывающиеся во тьме, точно миниатюрные снаряды-звезды.
Фотоны шептали. Созерцая мерцающий вокруг нее занавес звуков, актиния продолжала непрерывно расти. Ее ганглии соединялись, повинуясь новому источнику стимулов – тонким диафрагмам в верхней части хорды. Молчаливые очертания лаборатории начинали исходить тихим эхом; волны приглушенных звуков обрушивались с дуговых ламп и отражались от стоявших внизу лабораторных столов и прочей мебели. Запечатленные в звуке, их угловатые формы отдавались резкими навязчивыми обертонами. Пластмассовые стулья были дисгармоничным жужжащим стаккато, квадратный письменный стол – непрерывной сдвоенной нотой.
Восприняв эти звуки и забыв о них, актиния обратила свое внимание к потолку, вибрирующему, будто щит, от гудения, бесконечно льющегося из люминесцентных трубок. Там сквозь узкий люк, чистая и сильная, пронизанная бесчисленными обертонами, звучала песня солнца…
До рассвета оставалось всего несколько минут, когда Пауэрс покинул лабораторию и сел в машину. Оставшийся позади большой купол молчал в темноте; на его поверхность падали зыбкие тени залитых лунным светом белых холмов. Не включая мотора, Пауэрс повел машину по долгому извилистому спуску к озеру, слушая, как шуршат по синему гравию шины, а потом отпустил сцепление и нажал на газ.
Проезжая мимо полускрытых тьмой холмов по левую сторону от дороги, Пауэрс постепенно осознал, что, хоть он больше на них не смотрит, его подсознание каким-то таинственным образом все-таки воспринимает их очертания и формы. Ощущение было смутным, но явственным – странная почти визуальная эманация, особенно заметно исходившая от глубоких впадин и ложбин, что отделяли один склон от другого. Пауэрс позволил необычному чувству на несколько минут овладеть собой и даже не пытался его опознать; сквозь его мозг проплывали десятки странных образов.
Дорога обогнула группу построенных на берегу озера коттеджей, уводя машину под сень холмов, и Пауэрс внезапно ощутил колоссальную тяжесть крутого склона, поднимавшегося к небесам, точно стена из светящегося мела, и понял природу чувства, успевшего охватить весь его разум. Он не просто видел склон, но ощущал его огромный возраст, ясно чувствовал все бесчисленные миллионы лет, прошедшие с тех пор, как тот впервые вознесся из магмы под земной корой. Неровные вершины в трех сотнях футов над головой, темные впадины и трещины, гладкие булыжники у дороги и у подножья холмов – все они направляли к нему свои отчетливые образы; тысячи голосов, в которых содержалось все время существования этой земли, создавали незримую картину, столь же детализированную и ясную, как и то, что представало непосредственно перед его глазами.