Идти к отцу, конечно же, никто не думал: все знали, что у него всегда наготове заряженное ружье (собственно, именно так Мьюриел обзавелась мужем и близняшками, хотя это досужие сплетни) и он не раз гонял любопытных. Да и вообще, с наступлением Депрессии у хенритонцев и без того хватало забот, а посему разговоры о полиции так и оставались разговорами. Но все равно такое отношение еще больше отчуждало Нэн Максилл и на пользу ее характеру не шло.
Его – ну, того парня (долгое время он обходился без имени: Максиллы и так знали, о ком говорят) – нашла Джоузи на южном выгоне, который уже давно перестал служить пастбищем: сплошные кочки, заросшие бурьяном да сорняками. В свои одиннадцать лет Джоузи была страшно застенчивой – родимое пятно на левой половине лица усугублялось всеми видами кожных болезней, и потому с семи лет девочка чуралась незнакомцев, предпочитая вообще никому на глаза не показываться.
А вот от него она прятаться не стала. В ней вдруг пробудился природный детский интерес к людям, так долго подавляемый из-за их навязчивого внимания к ее болячкам. Хотя, как все потом отмечали, ничем особенным парень не выделялся. Да, одет он был странно, но в Хенритоне видали приезжих из Спокана и Сан-Франциско, одевавшихся еще чуднее. Лицо у него было чересчур румяное и лоснящееся, но в то же время утонченное: вроде и не фермер, который весь день проводит на солнце, однако и не из тех, кто зарабатывает на жизнь в тенистом магазине или офисе.
– Вы кто? – спросила Джоузи. – Папа не любит, когда чужие шляются. Как вас зовут?.. Наверное, вам лучше уйти: у папы ружье, и он правда знает, как из него стрелять. Что это на вас? Как будто кожа, только синяя, и швов не видать. А я хорошо шью. Это успокаивает, так что оторвой я точно не буду… Вы ведь не глухонемой, а, мистер? В Хенритоне живет мужчина, так он немой, глухой, да к тому же слепой. У него покупают карандаши, а монетки кидают в шляпу… Почему вы молчите? Папа вас точно прогонит. Странную вы мелодию напеваете. А свистеть умеете? У нас в школе есть пластинка, я могу просвистеть ее целиком. «Полет шмеля» называется. Хотите послушать? Вот… Фу, и не надо такую рожу корчить! Не нравится, так и скажите… Жалко, конечно. Когда вы замычали – по мне, очень приятно, пусть вам мой свист и не понравился, – я подумала, вы любите музыку. Все Максиллы любят. Папа умеет играть на скрипке, как никто…
Позже она рассказывала Нэн (из сестер с Джоузи больше всего возилась она), что парень не делал вид, будто не понимает, как мексиканец какой-нибудь, а вел себя так, будто не смог бы понять, даже если бы знал точное значение каждого слова. Продолжая что-то мычать, уже другую мелодию, хотя и мелодией это не назовешь, так, обрывки, он вплотную приблизился к Джоузи, очень мягко коснулся ее лица – тогда она на его руки внимания не обратила, – и от прикосновения стало хорошо.
Потом парень пошел с Джоузи к дому, слегка приобняв ее за плечи – так казалось правильным и естественным.
– Он не говорит, – сказала девочка сестре. – Петь и свистеть тоже не умеет. Мычит чего-то, и все. Думаю, папа его прогонит. Может, он есть хочет?
– Твое лицо… – начала Нэн и, сглотнув, посмотрела на гостя.
Она была в плохом настроении и нахмурилась, уже готовая спросить, чего он тут забыл, или резко выпроводить его.
– Иди умойся, – велела она Джоузи; та послушно взяла эмалированный тазик и набрала воды. Нэн не сводила глаз с сестренки, и лицо ее слегка смягчилось. – Заходите. У нас есть яблочный пирог, только из печи.
А гость стоял как вкопанный с вежливой улыбкой и что-то мычал. Невольно Нэн улыбнулась в ответ, хотя была не в духе, да и вид Джоузи не давал ей покоя. Возраст парня на глазок определить не получалось. Непохоже, чтобы он брился, хотя и подросткового пушка не было, а глаза смотрели по-взрослому уверенно. Только светлые больно, что тоже озадачивало. Нэн всегда думала, что «темные» равно «красивые», но такое сочетание глаз и белесых волос заставило ее изменить мнение.
– Заходите, – повторила она, – яблочный пирог только испекся.