Одновременно расстроенная и недовольная тем, что расстроена, Нэн отдалилась от остальных, редко разговаривала и часами прогуливалась вне дома наедине со своими мыслями и чувствами. Это добровольное отшельничество отнюдь не было неприятным. И вот однажды жарким и душным августовским вечером она услышала музыку.
Нэн сразу все поняла. Невозможно было спутать родство этой музыки с мычанием Эша – и еще бо́льшую близость к сложным мелодиям, которые он извлекал из радиоприемника. На долю секунды Нэн с замиранием сердца подумала, что юный Эш… но нет, на его неумелые попытки было не похоже. Такие звуки мог породить лишь кто-то – или что-то, – настолько же превосходящее в развитии Эша, насколько он превосходил Нэн.
Она слушала, задыхаясь от шока и боли. Вокруг не было ничего, кроме далеких гор, безоблачного неба, зеленеющих полей, уходящей к горизонту дороги, группок стройных деревцев, колючих зарослей диких ягод и невыполотой травы. Над головой ничего не парило, из-за бугорка не вышел никакой незнакомец в неземном одеянии. И все же сомнений не было.
Нэн поспешила к дому и встретила там Эша.
– Тебя ищут.
– Знаю. Уже давно.
– Зачем? Что им нужно?
Он не стал отвечать напрямую.
– Нэн, как по-твоему, я совсем не сумел встроиться в вашу жизнь?
– О чем ты?! – искренне поразилась она. – Ты одарил мудростью, здоровьем и добротой все, к чему прикасался. Что значит «не сумел»?
– Но ведь в конечном счете я… Одним из вас я не стал.
– И слава богу! Ты стал чем-то гораздо бо́льшим. Ты изменил лицо и суть всего вокруг. Благодаря тебе земля и те, кого она кормит, живут лучше. Из глупой девчонки ты превратил меня в ту, кто я есть сейчас. Ты стал отцом юного Эша… Не спрашивай, может ли ложка сахару подсластить океан, – я не знаю, но верю, что она делает его менее соленым.
– Но ты несчастлива.
Она дернула плечом.
– Чтобы быть счастливым, нужно довольствоваться тем, что имеешь, и ничего больше не хотеть.
– А чего хочешь ты?
– Мира, в котором мне не нужно было бы тебя скрывать! – почти выкрикнула Нэн. – Мира, в котором юный Эш, его внуки и правнуки могли бы спокойно жить, не вызывая подозрений и зависти. Мира, в котором не будет места склокам, недоверию, вражде и насилию. И думаю, благодаря тебе мы стали к этому ближе.
– Меня зовут домой, – сообщил Эш без обиняков.
Эти три слова не складывались в какой-то смысл, и Нэн всмотрелась в лицо мужа, пытаясь найти подсказку.
– Что-что ты сказал?
– Меня зовут домой, – повторил Эш. – Я им нужен.
– Ну надо же! Сначала тебя ссылают в наш первобытный мир, а потом передумывают и свистят, мол, вернись. Будто собачке!
– Совсем не так, – не согласился Эш. – Насильно меня сюда не отправляли. Это было лишь пожелание, и я мог его не принимать. Все просто сошлись во мнении, что, исходя из наших ограниченных предположений, здешнее общество – если оно вообще есть, – скорее всего, ближе по уровню развития к той эпохе, куда я бы естественным образом вписался, чем к той, в которую я родился. Так что меня никто не принуждал. Да и вернуться я мог в любой момент.
– Не принуждал? А как еще назвать это твое «все сошлись во мнении», если не принуждением? Якобы ради твоего собственного блага!.. Подобным образом жестокость, видимо, оправдывают во всех уголках Вселенной. Я уже сомневаюсь, действительно ли твой народ более просвещенный, чем мы.
Эш не стал ни спорить, ни защищать тех, кто угрожал – пусть до сих пор и тщетно – семейной жизни Нэн, той немудреной пользе, которую он приносил округу Эвартс, и надеждам, что он мог бы делать больше. Скромный и лишенный амбиций, Эш считал сородичей более развитыми, и до сих пор у Нэн не возникало повода ставить это под сомнение. Но что, если их «развитие» стало не шагом вперед, прочь от «примитивных» талантов Эша, а, наоборот, едва заметным сползанием к упадку? Что, если, обретя способности, которые Эшу казались столь грандиозными, они утратили часть его совести и благородства, откатившись к морали, не более возвышенной (ну ладно, будем честны – чуть более возвышенной), чем на Земле образца 1960-го?