— Но, — добавил он, обращаясь к посланнику, — умоляю вас поторопиться, ибо может случиться, что я окажусь при дворе на два часа раньше вас.
Джентльмен отвечал:
— При всей вашей учености, позвольте мне вам не поверить, ибо ученые, старики и путешественники частенько сочиняют небылицы, пользуясь невежеством остальных.
На что брат Бэкон возразил:
— Для усиления вашего доверия к моим словам мог бы я сейчас показать вам девушку, с которой вы в последний раз делили ложе, но не стану, ибо тороплюсь.
Джентльмен продолжал сомневаться:
— Второе обещание так же лживо, как и первое. Хотел бы я, чтобы вы исполнили хоть одно, просто так, ради забавы.
Монах отвечал:
— Не пройдет и четырех часов, как сбудутся оба, так что поспешите.
— Не сбудутся, — заявил джентльмен, — резвость моего коня тому порукой.
И с тем уехал. Но свернул, как видно, куда-то не туда, ибо пути ему было всего три мили, а скакал он целых три часа, так что брат Бэкон предстал перед королем раньше посланника.
Король принял монаха сердечно и сказал, что давно уже искал с ним встречи, ибо хочет, чтобы тот предсказал ему его судьбу. На что брат Бэкон отвечал, что молва его оболгала, приписывая ему достижения куда большие, нежели те, которых он добился своими скромными занятиями, и что, по его мнению, у науки есть множество сынов куда более достойных, чем он. Король похвалил его за скромность, сказав, что ничто так не портит человека истинно мудрого, как хвастовство, но попросил не принижать сверх меры значение собственных занятий, а лучше показать ему и королеве свое искусство.
— Я не был бы достоин ни знания, ни искусства, которыми обладаю, — молвил Бэкон, — если бы отказал вашему величеству в этой просьбе. Прошу вас, садитесь поудобнее, а я покажу вам, на что способно мое скромное искусство.
Король, королева и благородные господа заняли свои места. Монах взмахнул жезлом, и тут же зазвучала такая изумительная музыка, равной которой король и его придворные никогда не слыхивали.
— Это, — молвил Бэкон, — для услаждения вашего слуха. Но прежде чем вы покинете этот зал, я равным образом удовлетворю и другие ваши чувства.
Тут он снова взмахнул жезлом, и музыка стала тише, а в зал вошли пять танцоров. Первый был одет королевской прачкой, второй — лакеем, третий — ростовщиком, четвертый — блудным сыном, а пятый — шутом. В этом заключалось великое разнообразие, которое не оставило никого из зрителей равнодушным. Танцоры, исполнив свои танцы, удалились в том же порядке, в каком появились. Так было удовлетворено второе чувство. Тогда взмахнул монах еще раз своим жезлом, и вновь заиграла музыка, но на этот раз совсем иного рода, и перед королем и его свитой появился стол, который ломился от яств. Король и королева захотели отведать редких фруктов, что лежали на столе, и с большим удовольствием это сделали. Когда все насытились, стол и угощение исчезли так же внезапно, как появились. Снова взмахнул чародей жезлом, и такое разлилось по залу благоухание, словно все благовония мира, облагороженные человеческим искусством, предстали перед ними в одночасье. Пока присутствующие наслаждались запахами, монах еще раз взмахнул жезлом, и перед ними потянулась вереница людей из разных стран в одеждах, которые в тех землях носят. Были там русские, поляки, индийцы, армяне и многие другие, и каждый из них держал в руках меха тех зверей, которые в этих странах водятся, и эти меха дарили они королю и королеве. Эти меха были до того приятны на ощупь, что каждый, кто к ним прикасался, испытывал большое удовольствие. Принесшие же их люди тем временем, исполнив свои национальные танцы, удалились. Задал тогда брат Бэкон королю вопрос: желает ли он еще видеть его искусство? Король ответил, что пока его любопытство удовлетворено вполне и единственная его мысль — о том, как наградить человека, который так ему угодил. Бэкон отвечал, что другой награды, кроме доброго мнения его величества, не хочет и будет этим счастлив.
— Об этом, — ответил король, — не беспокойся и в знак моего расположения прими эту драгоценность. — С этими словами снял король с шеи дорогой камень и протянул монаху.
Тот почтительно поблагодарил короля и сказал:
— Верный слуга вашего величества почтет за честь и счастье исполнить любую вашу просьбу, в какой бы день и час вы к нему ни обратились. Но среди вашей свиты не вижу я человека, которого вы посылали за мной. Уж не сбился ли он с пути, или, быть может, что-то его задержало? Я обещал, что буду здесь раньше него, и все присутствующие здесь благородные господа могут подтвердить, что я сдержал слово. Но вот и он, я слышу его шаги.
Тут в зал вошел джентльмен, с ног до головы покрытый грязью, ибо скакать ему пришлось через лужи, канавы и трясину, так что костюм его был в плачевном состоянии. Увидев монаха, он разозлился и пожелал, чтобы чума сожрала тех бесов, которые заманили его в трясину и чуть не утопили.
— Не сердитесь, сэр, — отвечал Бэкон, — здесь вас дожидается старый друг, у которого больше причин сердиться, чем у вас, ибо она прождала вас целых три часа.
С этими словами он отодвинул занавеску, и все увидели за ней кухарку с черпаком в руке.
— Ну вот, теперь я сдержал данное вам слово. Я ведь обещал свести вас с подружкой. Как, довольны?
— О да, — ответил джентльмен, — так доволен, что непременно отплачу той же монетой.
На что брат Бэкон отвечал:
— Не грозитесь, сударь, а не то опозорю вас еще больше, а впредь поостерегитесь называть ученых лгунами. Однако я не знаю, богаты ли вы сейчас деньгами, а потому отправлю-ка лучше девушку домой за свой счет.
И кухарка исчезла. Король, королева и вся компания немало позабавились, наблюдая, как смутился кавалер при виде своей засаленной возлюбленной. Он же ушел из зала, склонив от стыда голову. Брат Бэкон попрощался с королем и королевой и отправился домой, увозя с собой благодарность за продемонстрированное им искусство и различные подарки.
Был у брата Бэкона всего один слуга, да и тот не из самых умных, так что держал его монах больше из милосердия, чем ради пользы. Этот слуга (звали его Майлз) не выносил постов, которые всем духовным особам полагается соблюдать по их сану, и потому всегда припрятывал в каком-нибудь укромном уголке кусочек мясца, которое и жевал в то время, как его хозяин довольствовался одним хлебом или же вовсе ничего не ел. Брат Бэкон, приметив это, решил как-нибудь с ним поквитаться. И вот однажды в четверг вечером, накануне пятничного поста, сунул Майлз себе в карман кольцо кровяной колбасы, надеясь, должно быть, согреть ее таким образом, ибо в постные дни брат Бэкон приказывал не разжигать огня. На следующий день, в пятницу, слуга ходил с видом скромным, словно и не ел ничего. Когда хозяин предложил ему хлеба, он отказался, заявив, что грехи его столь велики, что и одного дня поста в неделю для их искупления мало. Хозяин похвалил его за это, но предостерег, чтобы тот крепился и не отступал от принятого решения, ибо тайное всегда становится явным.
— Да что же я, хуже турка, что ли! — возмутился Майлз и удалился в свою каморку, как будто хотел помолиться в уединении, но молиться-то он собирался не кому иному, как кровяной колбасе.
Вытащил он колбасу (она уже наполовину испеклась от жары) и напал на нее с жадностью, да не тут-то было: сунул он ее в рот, а ни откусить, ни вытащить не может. Испугался он, затопал, забился. Хозяин на шум пришел, взял колбасу за другой конец, повел слугу таким манером в зал, где сидели ученые монахи, и сказал: