“Ах ты, Катя, моя Катя, толстоморденькая” – в этих словах, как ни невероятно, звучит самое горькое, самое нежное признание в любви к родине. Вот эта Люба, эта Бу, как он называл ее дома, Люба, которая собирает лоскутки и шьет из них что-то вроде кукол, эта добрая Люба, развратная по-детски, с диким самолюбованием, “толстоморденькая”, – что можно более нежного сказать, особенно перед тем, как убить?
Свою Катю Блок не пережил, он вместе со своей Россией погиб, предвидел это в 1908 году еще, было у него такое маленькое стихотворение:
Но самое страшное – то, что случилось с Любовью Дмитриевной после его смерти. Поздняя Любовь Дмитриевна – это Россия без Блока, и тут выясняется, что ничего более важного и более серьезного в ее жизни не было. Да, жить с ним было невозможно, да, он был болен, но он был тем единственным, ради чего все можно было перетерпеть. Они друг для друга и были главным оправданием происходящего.
Аня и Коля: миф
Ахматова и Гумилев
Тема “Ахматова и Гумилев” привлекательна по определению, но сложность разговора в том, что тему эту надо рассматривать в трех аспектах.
Первый аспект – собственно биографический, который большого интереса не представляет, поскольку восьмилетний, а по факту двухлетний брак Ахматовой и Гумилева изложен вдоль и поперек.
Второй аспект – мифологический: миф, который эти двое вокруг своего брака выстраивали. Реальный брак Ахматовой и Гумилева гораздо менее интересен и гораздо менее сложен, нежели тот великолепный, двумя лучшими перьями Серебряного века сложенный миф, который они написали.
И есть третий аспект, который мне интереснее всего: а что же это, собственно, было, что на самом деле сложилось причудливо из этой мозаики фактов и концепций?
Что касается фактической стороны дела, то в сочельник 1903 года четырнадцатилетнюю гимназистку Аню Горенко почти семнадцатилетний Коля Гумилев увидел, когда с братом шел к Царскосельскому вокзалу, а она с подругой Варей Тюльпановой шла выбирать елочные игрушки. Насчет внешности Гумилева у нас есть вполне однозначные свидетельства: он был ошеломляюще некрасив, настолько некрасив, что женщины влюблялись с первого взгляда. Всегда же интересно, что за характер таится за такой удивительно нескладной внешностью; он еще к тому же с шестнадцати лет любил одеваться крайне вызывающим образом. Одна из его возлюбленных вспоминает, что он вошел на веранду в лиловых носках под сандалии, красной бумазейной рубахе и желтой китайской феске. У него было бледно-смуглое лицо, несколько косящие веселые глаза, вдобавок один карий, другой серый. При всем этом удивительно тонкие нервные пальцы, удивительно напыщенная, выспренная, торжественная речь, и, пожалуй, прав был Блок, сказавший о нем: “Все люди ездят в Париж, а он в Африку. Все ходят в шляпе, а он в цилиндре. Ну и стихи такие – в цилиндре”. При этом Лариса Рейснер в одном из предсмертных писем, уже зная о его расстреле, писала: “Если бы он, эгоистичный, страшный, грубый, позвал меня за собой сейчас, бросила бы всё и пошла бы за ним – желтолицым монголом”.
Тогдашняя Ахматова – Аня Горенко – была мало похожа на свои последующие портреты. Многие мемуаристы писали: она была бы красива, если бы не эта заостренность всех черт. Сама Ахматова, которая прекрасно понимала механизмы собственной магии и, в общем, не скрывала их от окружающих, замечательно сказала о себе в одном из разговоров (разные люди вспоминают эту фразу в разных редакциях – и Эмма Герштейн, и Лидия Чуковская): “Я всю жизнь могла выглядеть по желанию: от красавицы до урода”. Но в то время она еще не настолько владела собой, и своей внешностью, и своим даром, поэтому выглядела просто красавицей. Она была необычно высокого для той поры роста – тогда женщина ростом более ста восьмидесяти вообще воспринималась как чудо природы, – очень худа, очень густые черные волосы, черные брови, на очень белом лице огромные серые (по некоторым воспоминаниям – цвета морской волны, но скорее серые) глаза, лучистые, как вспоминал Гумилев; и удивительная тихость, застенчивость, упрямство. При этом довольно рано начавшаяся женская жизнь, рано начавшиеся увлечения. Первым был, по всей вероятности, какой-то матрос, было ей тогда пятнадцать лет. “В Херсонесе три года ждала от него письма. Три года каждый день, по жаре, за несколько верст ходила на почту и письма так и не получила”. Но это всё из области авторского мифа.