“Ваше письмо – большая ошибка.
Есть области, где шутка неуместна, о которых нужно говорить с уважением или совсем молчать за отсутствием этого чувства вообще.
В Вашем издевательстве виновата, конечно, я, допустившая слишком короткое обращение.
Спасибо за урок!”
Помилуй бог! Это пишется человеку, который мало того что позвал ее в Коктебель и приютил у себя, – это пишется ее литературному крестному отцу, после чьей рецензии ее стали знать! Но вот нельзя иронизировать над Сережей, потому что Сережа – святой. Волошин чудом сумел как-то загладить эту неловкость, написал ей спокойное, любящее письмо, после которого она пишет ему: “Твоя книга – прекрасная, большое спасибо и усиленное глажение по лохматой медвежьей голове за нее”, – и это не впрямую, но все-таки просьба о прощении: Макс, Макс, все забыто, ладно, прости, ты прежний медведь.
В одном из писем Александру Бахраху 1923 года Цветаева пишет: “Дайте мне и покой, и радость, дайте мне быть счастливой. Вы увидите, как я это умею!” Но сказать, что она умела быть счастливой, – преувеличение. Ее счастье, как писали все о ней, было кокетливым, не чуждалось самолюбования, в нем был всегда какой-то налет демонстрации, налет ненужного самодовольства. Когда она счастлива, она бросает вызов окружающим. И, читая написанные тогда же ее первые стихи к Сереже, в которых все дальнейшие темы уже заданы, испытываешь неприятное чувство.
Довольно неприятное пророчество, если уж на то пошло, потому что Сергей Эфрон мало соответствовал ее представлениям. По характеру своему он отчасти напоминал Николая II. От Николая величия требовали его Россия, его позиция, его царский трон, величия, к которому он был совершенно неспособен. А от Эфрона рыцарства требовала Марина Ивановна, хотя по душе своей, по своему психотипу он совсем не тот, о ком она пишет:
Голова великолепна, и на всех фотографиях мы видим эти знаменитые огромные глаза, что достались и детям, – сине-зеленые, иногда сине-серые, распахнутые бездны в пол-лица, в длинных ресницах, – видим тонкое худое лицо, которое Анна Саакянц называла почему-то скандинавским – хотя ничего скандинавского нет в этом остроугольном подбородке, в этих впалых щеках, – совсем не викинг. Но для Цветаевой он с самого начала лев, Лева – его домашнее прозвище. Лев! Она желает видеть в нем трагического рыцаря. А он, чувствительный полуребенок, понимая, что происходит, все время ощущает беспокойство, я бы сказал, ощущает страх. Ему льстит, что в него влюблена талантливая женщина, молодая, уже известная, безусловно более образованная, более значительная, более одаренная, чем он. Ему льстит, что он так любим, но его пугает ее любовь, ее преувеличенная забота о его здоровье.
Сразу из Коктебеля они уезжают на кумыс. Марина пишет его сестре Лиле, сколько именно яиц каждый день съел Сережа, сколько он выпил бутылок кумыса, – совершенно истерическая, почти материнская забота. Цветаевские письма из свадебного путешествия полны упоения. Но в это же самое время Сережа пишет о мучающих его кошмарах: однажды ему приснилось, что на него смотрит божество и его взгляд убивает, и он боялся смотреть на Марину, разбуженную его криками. Этот странный сон вполне может быть интерпретирован как вещий, сон о роковой бездне, которая между ними разверзнется.
Он не готов к образу, который Марина из него пытается слепить, и всегда был не готов. Но главная трагедия их брака заключалась в том, что он всю жизнь пытался дотянуться до навязанного ею идеала. Ей нужен романтический герой, Орленок, Наполеон, Казанова, Жозеф Бальзамо, в конце концов. Он может этому сопротивляться, но воля его абсолютно подавлена. Он пишет книжку “Детство”, и венчается эта книжка лучшим, что он написал, – рассказом “Волшебница”, где появляется волшебная девочка Мара, большая девочка в синей матроске. Она курит за столом, она ни с кем не соглашается, она очень мало ест, а тот, кто много ест, вызывает у нее резкую отповедь: сытый человек никогда ничего необыкновенного не придумает. Она страшно обаятельна, конечно, она читает стихи (цветаевские) про морскую свою душу, и имя у нее морское, но чувствуется в этой Маре холодок авторского ужаса, авторской оторопи, потому что он явно понимает, что столкнулся с чем-то сильнее себя.