– Журналистика и писательство – это кошка с собакой или болонка с бульдогом? Пропасть между ними есть?
– Смотря какая журналистика. Если она высокого класса, то сходится с литературой. Скажите, Игорь, а у вас нет четкого плана, по которому вы работаете? – вдруг спрашивает меня нобелиатка.
Я чего-то начинаю ей рассказывать про свои книжки, но быстро спохватываюсь:
– Мне лестно, что вы расспрашиваете меня про мое «творчество», но я б лучше расспросил вас про ваше.
– Я же слушатель в основном. И я в четвертом поколении учитель.
– А вот я б не смог! Это же требует железных нервов.
– Ну и некий повтор идет. Повтор самого себя.
– И ты привязан жестко ко времени и к месту.
– И еще же там суеверия, которые ты должен впихнуть в этих несчастных детей…
– Вы работали в газете – это что, как Ванька Жуков, который долго чистил селедку, прежде чем хозяин сказал: ты прошел уже школу послушания, теперь буду тебя учить ремеслу. Вот вы служили в газете – а потом вот стали писать книги.
– Нет. Мне легко было работать в журналистике. Мне нравились поездки! Это ж, в принципе, роскошная работа! Сегодня хочешь – говоришь с известным писателем, а завтра еще с кем-то известным, – летчиком например.
– Может, завтра мне достанется летчик, а сегодня вот как раз известный писатель.
– Это шикарная работа, в газетах, в журналах. Удовольствий много!
– Мне нравилось, что не надо было тупо ходить на работу каждый день.
– Да, свобода!
– Потом еще пьянство мне нравилось в газете. Впрочем, вы-то не пьете.
– Я не пью. И не курю. А эти мужчины пьяные, с которыми приходилось ездить…
– Вы как святая.
– Да уж где там! Но мне было неуютно в журнале. Я не могла вот полностью выложиться там. То, что мне было интересно, – то журналистике нашей не нужно было. Сейчас хоть сайты всякие есть, пиши, что хочешь. А тогда журналистика просто в кандалах была закована, в наручниках!
– А вам говорили: «Ты солдат партии!»?
– Конечно! Но у меня мозги были иначе устроены. Меня раздражало, когда меня начинали учить жить. Вроде и редактора ко мне хорошо относились… И вот они ко мне со всей душой – и вдруг наталкиваются на что-то совершенно непонятное…
– А вы мне скажите, Игорь, – отчего русские писатели травлю устроили мне? Чего они так взволновались? Как вы это объясните?
– Ну, может быть, потому что сейчас в русской литературе мейнстрим – это такие длинные придуманные истории, романы. Там персонажи подходят к окну, и долго смотрят вдаль, и произносят длинные внутренние монологи. Ну и есть, насколько я могу заметить, некое чувство превосходства…
– Над маленьким народом? Мне тоже так кажется. Мне иногда говорят: «Ой, Света, ну какой белорусский язык, о чем ты? Нету такого!»
– Вы вроде как ниже стоите в иерархии, белорусы, а тут вдруг такое…
– Имперское такое чувство. Я была удивлена! Прилепин – это понятно, он сказал, что, когда наши подлодки будут у Парижа (правда, непонятно, как они туда попадут), тогда русским дадут премию… Даже писатели, про которых я и не думала, что они смогут не спрятать это, не окультурить свои чувства… Даже Татьяна Толстая!
– Как, и она? Я просто не следил.
– Да. Сказала, что русский писатель не скоро теперь получит.
– Ну и еще же многие объявили вас не писателем, а журналистом. Были реплики того рода, что премию надо было дать не вам, а вашему диктофону. Переход из одного цеха в другой, с низшего уровня на более высокий, произошел очень литературно. Известна история о том, что вы ушли из журнала в творческий отпуск, взяли 5000 рублей в долг, купили катушечный магнитофон и принялись брать интервью у женщин, которые воевали. Кто дал вам тогда денег?
– Василь Быков, Янка Брыль, Алесь Адамович.
– А почему магнитофон катушечный, уже были кассетные?
– Так я и купила кассетный. Импортный, кто-то из знакомых привез из Германии – и продал мне.
– Что за творческий отпуск такой?
– Это я в журнале «Неман» взяла отпуск, обычный, очередной – на месяц. Я решила тогда попробовать. Попробовала – и стала так работать.
– Эти ваши тексты из будущей книги «У войны не женское лицо» брали в журнал?
– Нет, конечно! И потом, когда я сделала книжку, ее два года не печатали. «Ремаркизм не пройдет! – сказал мне цензор. – Ремарка начиталась?» Видно, он подумал, что я занята не тем, что не надо так писать о войне.