Пилат, совершенно равнодушный к религиозным распрям, но чрезвычайно недовольный судилищем, так как оно вызывало в нем страх, что смерть Иисуса может повлечь за собой народное восстание, допрашивает Его с осторожностью и подставляет ему якорь спасения в надежде, что Он воспользуется им. "Ты царь иудейский?" спрашивает он. — "Царство мое не от мира сего", отвечает Иисус. "И так ты царь?" — "Я на то родился и пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине"…
Пилат не понимает этого утверждения духовной царственности Иисуса, так же как Каиафа не понял Его религиозного завещания. "Что есть истина"? говорит он, пожимая плечами, и этот вопрос римского скептика раскрывает все состояние души тогдашнего языческого общества, находившаяся в упадке. Но, не находя в обвиненном ничего, кроме невинных мечтаний, он прибавляет: "я никакой вины не нахожу в Нем". И он предлагает Евреям отпустить его, но, подстрекаемая священниками чернь вопит: "не Его, но Варраву отпусти нам!".
После этого Пилат, не терпящий иудеев, доставляет себе ироническое удовольствие предать бичеванию их предполагаемого царя. Он думает, что это удовлетворит фанатиков, но они еще более распаляются и начинают вопить: "распни, распни Его!"
Несмотря на эту разнузданность народных страстей, Пилат продолжает сопротивляться. Он утомлен от жестокости, он видел столько пролитой крови в своей жизни, он отправил стольких мятежников на казнь, он слышал столько стонов и прокляли, оставаясь при этом равнодушным. Но немое и кроткое страдание галилейского пророка под накинутой на него багряницей и под терновым венцом потрясло его неведомым волнением. Уступая мимолетному видению, пронесшемуся перед его душой, он обронил такое слово: "Ессе Homo"! Вот Человек! Жесткий римлянин почти растроган, он готов произнести оправдание.
Священники синедриона, не перестававшие следить за ним, подметили его волнение и испугались. Они почувствовали, что жертва ускользает от них. Они совещаются между собой и затем, в один голос, поднимая правую руку и отворачивая голову с выражением лицемерного ужаса, восклицают: "он сделал себя Сыном Божьим"!
Услыхав эти слова, Пилат, по славам Иоанна, еще больше убоялся. Убоялся чего? Какое значение могло иметь это имя для неверующего римлянина, который презирал от всего сердца Евреев и их религию и верил только в одну политическую силу Рима и Цезаря? А между тем тревога эта могла иметь серьезную причину. Как ни изменяли смысл имени Сына Божьего, оно все же было достаточно распространено в древнем эзотеризме. И Пилат, несмотря на весь свой скептицизм, был не лишен суеверия.
В Риме, во время малых мистерий Митры, в которых и римские военачальники принимали участие, он должен был слышать, что Сыном Божьим называют посредника между человеком и Божеством. И к какой бы нации и религии ни принадлежал такой посредник, покушение на его жизнь считалось великим преступлением. Пилат, может быть, и не верил этим восточным фантазиям, и все же произнесенное имя могло встревожить его и увеличить его замешательство.
Заметив это, Иудеи бросают проконсулу тягчайшее из всех осуждений: "если ты отпустишь этого человека, ты не друг Кесарю; ибо каждый делающий себя царем, противник Кесаря… нет у нас царя, кроме Кесаря". Этому аргументу он не мог противостоять; отрицать Бога не трудно, убивать — легко, но участвовать в заговоре против Цезаря, это — величайшее из всех преступлений. Пилат был вынужден отступить и согласиться на смертный приговор.
Таким образом, в конце своей земной деятельности Иисус становится лицом к лицу с властителем мира, с которым он боролся косвенно, как оккультный противник, в течение всей своей жизни. Тень Цезаря посылает Его на крест. Глубокая логика событий: Евреи предали его, а римский скипетр совершил над ним смертную казнь. Он убил Его тело, но именно Он, прославленный Христос, осиянный своим мученичеством, отнял на веки веков лживый ореол Цезаря, эту жесточайшую хулу на государственную власть…
Пилат, омыв руки кровью неповинного, произнес страшное слово: Condemno, ibis in crucem. И уже нетерпеливая толпа устремилась к Голгофе.
И вот, мы на голой вершине, усеянной человеческими костями, которая господствует над Иерусалимом и носит название Gilgal, Голгофа, или лобное место; зловещая пустыня, посвященная в течение многих веков мучительству и истязанию.
На обнаженной горе не видно ни одного дерева, там растут только виселицы. Именно там один из царей иудейских присутствовал со всем своим гаремом при казни сотен пленников, там же Вар распял на кресте две тысячи мятежников и там же возвещенный пророками кроткий Мессия должен был подвергнуться смертным мукам, изобретенным жестоким воображением финикийцев и узаконенным неумолимым Римом.
Когорта римских воинов составила большое кольцо на вершине холма; ударами копий разгоняли они приверженцев, последовавших за осужденным. То были галилейские женщины, молчаливые, исполненные отчаяния, они бросались ниц на землю.
Верховный час настал. Защитник бедных, слабых и угнетенных заканчивал свой подвиг мучительной казнью, назначенной для рабов и разбойников. Настала минута пригвождения к кресту, предвиденная Иисусом в видении енгаддийском; нужно было Сыну Божьему испить чашу, предложенную Ему во время Преображения, нужно было сойти до глубины земных ужасов и самого ада.
Иисус отказался от питья, изготовлявшегося по обычаю набожными женщинами Иерусалима, чтобы отнять сознание у казнимых. Он хотел пережить свою агонию в полном сознании. Пока Его привязывали к позорному кресту, пока грубые солдаты вбивали молотом гвозди в эти ноги, обожаемые всеми страждущими, в эти руки, который умели лишь благословлять, черное облако раздирающей скорби погасило Его зрение и остановило Его дыхание. Но в глубине еще не погасшего сознания Спасителя засветилась божественная жалость к Своим палачам и мольба за них сорвалась с Его уст: "Отче, прости им, ибо не ведают, что творят".
И обнажилось дно чаши; настали часы агонии; от полудня до солнечного заката. Посвященный снял с себя полномочия; Сын Божий удалился с горизонта; остался лишь страдающий человек. На протяжении этих часов он покинул Свое небо, чтобы измерить бездну человеческого страдания.
Медленно поднимается крест с своей жертвой и с надписью, последней иронией проконсула: Се Царь иудейский! Перед взорами распятого, в кровавом облаке смертной муки, проносится Иерусалим, священный город, который он хотел прославить и который предал его анафеме.
Где его ученики? Исчезли. Он слышит одни лишь оскорбительные возгласы членов синедриона, которые торжествуют при виде его агонии. "Он спасал других", кричат они, "а себя не может спасти!"
И среди всех этих враждебных криков и проклятий, в страшном видении будущего, Иисус видит все преступления, которые корыстолюбивые властители и фанатические священники будут совершать во имя Его. Именем Его будут пользоваться, чтобы проклинать! Крестом Его будут распинать! И не мертвое молчание закрытого для него неба, а тьма, разостлавшаяся над человечеством, вырвала у Него этот крик отчаяния: "Боже мой, Боже мой, для чего Ты меня оставил!" Вслед затем сознание Мессии, воля всей Его жизни, вспыхнула последней молнией и с возгласом: "свершилось!" душа Его освободилась и вознеслась.
И Божественного Сына Человеческого не стало. Единым взмахом крыльев душа Его нашла свое небо, виденное в Енгадди и на горе Фавор. Он увидел свой победный Глагол, проносящийся над веками, и Он не захотел иной славы, кроме протянутых рук и возведенных очей тех, кого он исцелял и утешал.
Но при последнем Его возгласе, непонятном для стороживших Его воинов, по ним пробежало содрогание. Они повернули голову и сияющий луч, оставленный отошедшим духом на лице умершего, так поразил их, что они стали со страхом спрашивать друг у друга: "не был ли Он действительно Богом?"…