Через много веков другой герой, дитя другой культуры, наследовавшей греческой, будет находиться в сходной ситуации — шекспировский Гамлет. Его мать, жена убийцы, психологическая соучастница убийства отца. Тень убитого взывает к отмшению. Но как осложнилась постановка вопроса! Нерешительность Гамлета противостоит решительности Ореста и возвышается над ней. Гамлет видит перед собой не просто мать и отца, а зло и добро. Он томится любовью к добру и ненавистью ко злу. И, однако, чувствует, что слишком прямое и решительное действие, может быть, ничего не решит. Оно уже и мельче многослойной жизни. Надо не просто срезать сорняк зла, а вырвать его корни — и герой медлит перед непосильностью задачи.
Греки не привыкли еще иметь дело с глубинными корнями явлений. Они сражаются с видимым, ясным, очерченным, ощутимым. А глубинные корни жизни, неизмеренное и неизмеримое подступает к ним, как неотвратимость — Рок. Отодвинутый куда-то на задний план Рок приближается. Скоро он заставит людей заговорить о себе больше, чем обо всех богах и героях.
Рождается трагедия младшего современника Эсхила, Софокла — «Царь Эдип». Сама действительность подсказала драматургу тему. Перикл — любимец народа, при котором Афины достигли такого небывалого расцвета, внезапно умирает от чумы. Мор, свирепствующий в городе, разруха, политическая неразбериха на месте стройного общественного здания — вот что было перед глазами и что надо было осмыслить. Царь Эдип был таким же любимцем и героем своего царства, как Перикл. Он избавил город от Сфинкса, пожиравшего людей, разгадав его загадку. Эта разгадка — человек. Разумный человек все может. Он идет по земле уверенным, твердым шагом... А вслед за ним крадется судьба. Когда-то Эдипу было предсказано, что он убьет отца и женится на собственной матери. Эдип пытается убежать от судьбы, уходит из родных мест и попадает в Фивы, становится освободителем Фив и царем. Но тем неотвратимее судьба настигает его. Он оказывается не сыном своих родителей, а подкидышем. Его родители — фиванский царь, убитый им в поединке на дороге, при самозащите, и царица Иокаста — его нынешняя жена... В Фивы приходит страшный мор, и оракул велит изгнать осквернителя, которым является не кто иной, как сам царь, ничего не ведавший о себе. Все гибнет. Иокаста убивает себя, Эдип выкалывает себе глаза и уходит из города.
Как бы ни осмысливать Рок, негодовать против него или склоняться перед ним, он — ветер, сорвавший плотину, построенную человеком. Это вторжение чего-то большего, чем все познанное до сих пор. Это большее приходит как разрушитель. Ограниченный маленький мир должен погибнуть или понять свою ограниченность, разрушить ее стены и принять вызов — призыв к духовному росту. Так вторгается в мир Судьба. Когда-нибудь человек научится преображать ее изнутри, и преображенная, переосмысленная судьба выступит заодно с человеком, как в бетховенских симфониях. Древние греки пока только слышат ее удары. Когда-то они вырвались на свет из ее ночных объятий, создали своих светлых богов и героев, но Ночь была лишь отодвинута, не побеждена. Герои Греции начинают сознавать свое бессилие, свою ограниченность. Что несет в себе голос Рока? Что за новый бог родится из недр Ночи? Непонятно, неизвестно. Но старые боги умирают. Они проживут еще несколько веков. Но это уже умирающие боги, обреченные Ананкой-Необходимостью.
Живое бессмертие
Каждая подлинная культура — бессмертная культура. Что-то самое существенное остается от нее навсегда и будет составлять частицу духовной культуры человечества. Венера Милосская выпрямляет, «как смятую перчатку», душу Глеба Успенского*, а Елена Прекрасная возвращает смысл жизни Фаусту. Но боги Греции бессмертны не потому, что живут много веков, а напротив — живут столько веков потому, что крупица бессмертия — прикосновение к смыслу жизни — была в них всегда. Она чем-то сродни чувству, о котором писал JI. Н. Толстой, — ощущению такой предельной полноты жизни и внутренней осмысленности ее, при котором смерть кажется не существующей. Ум может знать, что ты умрешь, но все существо этого не знает, не понимает, не хочет и не может понять. «Скажите пятнадцатилетней девочке, что она умрет, — писал J1. Н. Толстой, — и она рассмеется и не поверит вам. Вот это молодость!»