Красивая фамилия, а зовут-то его как? Почему не обращаются как положено с полным именем и фамилией? В общем, понятно почему: его имя Дуранте – по-итальянски это значит «твердый, весомый», вполне подходящий смысл. Для нашего уха оно звучит чуть похуже, даже с оскорбительным оттенком, но ведь на каждый чих не наздравствуешься. А Данте вовсе не фамилия, а уменьшительное имя: если Дуранте – Василий, то Данте – Вася. Так вот итальянцы и называют своего первого поэта, на вась-вась; для русских сказать «Сашкина сказка о рыбаке и рыбке» или для украинцев предложить полистать Тараскин «Кобзарь» было бы недопустимой фамильярностью, а у них на Апеннинском «сапоге» это в порядке вещей. Его фамилия, Алигьери, тоже ни для кого не секрет, но по имени и фамилии итальянцы называют своего великого поэта только в чрезвычайных случаях. Скажем, чтоб назвать броненосец – так уже сложилось, что это высочайшая почесть, и все державы давали броненосцам, а позже линкорам только имена своих королей и великих полководцев. Исключения единичны, и одно из них – линкор «Данте Алигьери». Первый итальянский дредноут, двенадцать двенадцатидюймовок, как у наших «Марата» и «Октябрьской Революции», по меркам того времени – очень даже ничего. Пушкин и Лермонтов от нашего РККФ такой чести не дождались…
День рождения Данте мы уже, наверное, не узнаем никогда – записей не велось. Сам он пишет, что родился под созвездием Близнецов, это уже какая-то определенность: май—июнь 1265 года. А всего через девять лет с ним произошло чудо – он увидел Беатриче. Установлено место, где это произшло, – улочка близ церкви Санта-Маргарита, в двух шагах от дома Данте, на фото видна доска с соответствующей надписью, чтоб туристы твердо знали, где им стоять и благоговеть. А ей тогда вообще было только восемь. С этого момента вся его жизнь переменилась и началась Vita Nuova – «Новая Жизнь», так он и назвал роман, в котором попытался описать, что же все-таки с ним стряслось.
Кстати, Беатриче – тоже не фамилия, а имя, этот итальянский обычай мы уже изучили, но хоть, слава богу, не уменьшительное, уменьшительное Биче Данте тоже использовал, но только когда хотел быть особо нежен. У нее тоже есть фамилия – Портинари, ее отец Фолько Портинари был богатым и уважаемым флорентийским гражданином, слава богу, не дворянином – дворяне не имели во Флоренции никаких политических прав, там все было наоборот, там за тяжелые преступления человека навечно записывали в дворяне, что лишало его всех политических прав. Во всяком случае, отец Беатриче был человеком гораздо более благополучным, чем отец Данте, юрист весьма среднего достатка, вынужденный искать лишнюю копеечку, отдавая деньги в рост. Но совсем далекими друг от друга в социальном плане их семьи не были – мачеха Данте приходилась Беатриче троюродной сестрой. В общем, весной на городском празднике девятилетний мальчик увидел восьмилетнюю девочку – и старая жизнь кончилась для него навсегда. Что было дальше, мы знаем только по роману. Дети подросли, и чувства мальчика прорвались наружу. Данте начал писать стихи – не в честь Беатриче, разумеется, это немедленно перешло бы рамки приличий, а куртуазная культура сокрытия имени любимой насчитывала вековую традицию. Но это же были стихи Данте, меры эмоции тут просто не могло быть, адресат стиха вырисовывался как живой, несмотря на то что в стихах фигурировало вовсе не его имя. Формально они были адресованы той, кого в «Новой Жизни» Данте именует «дамой защиты» – обычная в ту эпоху мера предосторожности ради соблюдения внешних приличий, которая мало кого обманывала. Однако по городу поползли разговоры, Данте совершил некоторую неловкость, когда «дама защиты» покинула город, избрав ей замену не совсем должным образом, и Беатриче отреагировала – говоря словами Данте, «отказала мне в своем пресладостном привете, в котором заключалось все мое блаженство». Не поздоровалась, короче говоря.
Что ему с того? Что он, жениться на ней мечтал? Или, не дай бог, грезил о чем-то более пикантном? Да он бы умер от разрыва сердца, если бы подумал такое! То, чему мы сейчас посвящаем популярные книжки для детей среднего школьного возраста, для него было Первородным Грехом, таким кошмаром, который и с собственной женой позволен несколько раз в жизни, чтоб дети рождались. Нужно было выяснить у врача и астролога, какой день будет наиболее подходящим, и попробовать – не для мирских удовольствий, боже упаси, а выполняя свой тяжкий супружеский долг. Потом подождать пока не станет ясно, удалось ли дражайшей супруге забеременеть. Если удалось, то все, больше не греши, а если не получилось, то через несколько месяцев, в день, который опять-таки одобрят и врач, и астролог, попробуй еще раз. Так что не удивляйтесь количеству психопатов в Средневековье – а откуда взяться нормальным, если ты или грешишь и попадешь в ад, или не грешишь, но крыша тихо едет?
Данте просто об этом не думал, он любил и сходил с ума без конкретной цели. Похоже, что он просто не верил в то, что кто-то другой вообще может понять глубину и силу его чувств. Совершенно беззастенчиво он делает то, чего любой поэт стыдится и избегает – объясняет читателям простыми словами, что он хотел сказать в первой части своих сонетов, канцон и баллат (именно так, через «т») и где какая часть кончается. Вопрос о том, что же это за стихи, если их потом нужно долго растолковывать прозой, Данте не волнует – ему совершенно ясно, что его не может понять никто. Может быть, хоть почувствует? Ясно, что его стихи не остались незамеченными. Он пишет, что некие добродетельные дамы разъяснили ему, насколько противоречиво его поведение, насколько его стихи, пышущие страстью, не соответствуют Любви Небесной. Данте внял им – и в его стихах начало рождаться то, что позже назовут «сладостный новый стиль», изменивший всю итальянскую, да и мировую литературу. Он славит величие Беатриче, ее совершенство и благородство. А Беатриче пока что спокойно выходит замуж за богатого банкира Симоне де Барди. На Данте это никак не влияет: его чувство к Беатриче ничем не поколебать, тем паче суетными земными делами. Его прекрасная дама – образец всех достоинств, «разрушительница всех пороков и королева добродетели», так и написано черным по белому, и любой ее поступок может только привести влюбленного в еще большее восхищение.
Дальше в «Новой Жизни» Данте пишет о страшных предвестиях смерти его любимой. Писалось уже после смерти, поэтому сказать, были предвестия или нет, совершенно невозможно – человеческий организм в таких случаях подгоняет все под готовый ответ, потому-то Нострадамус и предсказывает без малейшей ошибки абсолютно все, вплоть до количества котят у соседской кошки, но только если это уже произошло и никаких предсказаний не требуется. Во всяком случае, Беатриче умирает в 1290 году, двадцати пяти лет – десять роковых девяток в номере года. Помните, он встретил ее в девять лет? Это число проходит через всю «Новую Жизнь» как священное, но не всегда радостное. Все, в «Новой Жизни» больше писать не о чем – книга заканчивается словами, что он скажет о Беатриче то, что не было никогда сказано ни об одной женщине.
Дальше Данте живет, как будто и не умирала единственная любовь его жизни. Вскоре после ее смерти женится на девушке по имени Джемма, с которой был помолвлен с детских лет, рожает и воспитывает детей, участвует в тогдашней политической борьбе – он, видите ли, был белый гвельф, я могу рассказать вам, что это такое, но зачем? Кто это знает, тому не интересно; кто не знает, все равно не запомнит. В общем, он был и против Папы, и против императора, и это нам как-то близко – мы разве «за»? В итоге его изгнали из родного города, так он и умер в чужой Равенне. Причем не просто изгнали – он игрался в политику активно и с удовольствием. Воевал, полемизировал, даже стал приором, членом высшего руководства Флоренции причем именно приором «порядка и слова», то есть фактическим руководителем исполнительной власти. Но очень ненадолго: ровно два месяца он занимал эту должность с красивым названием, а потом черные гвельфы победили белых и приняли решение за допущенные в работе ошибки подвергнуть гражданина Алигьери обычному в те времена административному взысканию – сожжению на костре. К счастью для литературы Италии и всего мира, Данте успел бежать, к огромному несчастью для себя – навсегда. Он очень любил свою родную Флоренцию, и изгнание было для него особенно тягостным еще и по этой причине. «Мир для меня отечество, как море для рыб, но, хотя я любил Флоренцию так, что терплю несправедливое изгнание, все же нет для меня места в мире любезнее Флоренции», – говорил он на чужбине.