Пеньковский был профессиональным разведчиком, так что особо учить его в этом отношении не следовало. В первых же беседах с англичанами и американцами он всегда старался уяснить точные места и параметры. В Париже той осенью он чрезвычайно старательно отрабатывал малейшие детали методов передачи информации. Он лучше других знал, какая плотная слежка установлена на улицах Москвы, знал, каковы могут быть последствия малейшей небрежности и как советская контрразведка набрасывается на любую встречу, в которой усматривает хоть что-нибудь необычное. Поэтому он передавал информацию на Запад тремя способами: 1) при случайных встречах, которые сами по себе не должны вызывать подозрений, но чрезвычайно точно выполняются участниками; 2) в домах или рабочих кабинетах англичан или американцев, для встречи с которыми имелся официальный повод; 3) безопасным, но весьма окольным путем — через почтовые ящики, неприметные тайники, где можно оставить пакет, который потом заберут. Тем не менее любой контакт тщательно готовился, чтобы пройти без срывов.
21 октября, через две недели после возвращения из Парижа, Пеньковский впервые встретился со связником. В 9 вечера он гулял по Садовнической набережной возле гостиницы «Балчуг», покуривая и держа в руке пакет, завернутый в бумагу. К нему подошел мужчина в расстегнутом пальто, также куривший сигарету. «Господин Алекс, — сказал он по-английски, — вам большущий привет от двух ваших друзей». Пакет перешел из рук в руки, и новая пачка документов и комментариев о советских военных приготовлениях отправилась на Запад.
Алекс, ибо такова была его кличка, спокойно продолжал заниматься сбором и передачей информации, что никак не отражалось на распорядке его работы. Чаще, чем обычно, он общался с друзьями, остававшимися в армии. Он по-прежнему посещал свои излюбленные рестораны и кафе — «Баку» на Неглинной[11], «Пекин» на Большой Садовой, ресторан ЦПКиО имени Горького, но не чаще, чем делал это раньше. Считалось, что работа в ГКНТ позволяет ему хорошо развлекаться. Он словно излучал доверие к себе. В середине ноября они с женой уехали в отпуск. Сначала они побывали в Кисловодске, где почти все советские министерства держат крупные санатории. Потом отправились в Сочи — место самого престижного отдыха, по советским понятиям. 18 декабря они вернулись в Москву.
В декабре и январе Пеньковский возобновил встречи со связником, на этот раз, судя по материалам суда, с той же миссис Чизхольм, которой он передавал конфеты на Цветном бульваре. Но он быстро заметил возможную слежку. 5 января, после того как он при тщательно подготовленной случайной встрече передал пленки миссис Чизхольм, Пеньковский обнаружил чье-то присутствие. Маленькая машина, нарушая правила движения, въехала в короткий переулок и резко развернулась, причем двое сидевших в ней осмотрели место событий, после чего покатила в сторону Арбатской площади.
12 января, при очередной встрече, ничего не произошло. Но на следующей неделе снова появилась та же машина — маленький коричневый «москвич» с номером СХА 61 45, за рулем которого сидел человек в черном пальто. Это уже основательно настораживало. Пеньковский написал письмо на условленный адрес в Лондоне, в котором требовал прекратить встречи с миссис Чизхольм.
С этого времени Пеньковский полагался на два остальных канала связи. Он либо вручал материалы на дому тем западным представителям, которые приглашали его в связи с исполнением обязанностей по службе, или полагался на относительную анонимность почтовых ящиков. В следующие полгода связники поставляли ему самые изощренные приемы передачи пленок, например, с помощью банки дезинфицирующего средства «Гарпик» с двойным дном. (Банка находилась в туалете дома английского атташе, к которому Пеньковского иногда приглашали. Однако он ни разу ей не воспользовался.) Ему удавалось передавать пакеты на приемах, куда его приглашали, не вызывая подозрений. Иногда он бывал на официальных мероприятиях, реже — на неформальных вечеринках у англичан или американцев, например, на специальном показе фильма «Вкус меда» по роману Шейлы Делани.
Почтовые ящики, разумеется, были наиболее безопасным способом связи. По они имели свои недостатки. Агенту надо было закладывать передачу так, чтобы ее не могли случайно вытащить и чтобы ни он, ни получатель не выглядели подозрительно при манипуляциях с ней. Можно сказать, что шпион, пользующийся почтовым ящиком, играет в какую-то взрослую разновидность жмурок.
Весной 1962 года существование Пеньковского зависело от ряда таких неприметных укрытий. Почтовый ящик № 1 находился в подъезде дома по Пушкинской, 5/6. Справа от входной двери на крюках была подвешена батарея, выкрашенная в темно-зеленый цвет. Между батареей и стеной имелся зазор в несколько сантиметров шириной. Сообщение закладывалось в эту щель в спичечной коробке, обернутой голубой бумагой, обмотанной липкой лентой и проволокой и подвешенной к крюку батареи.
Когда Пеньковский помещал что-то в эту щель, он должен был оставлять черную метку на доме 35 по Кутузовскому проспекту. Заложив материал в тайник, Олег дважды звонил по номерам ГЗ-26-87 и ГЗ-26-94, каждый раз с определенным количеством гудков. Когда отвечали, он вешал трубку. Но «заинтересованные стороны» знали, что надо что-то забрать из ящика.
На празднике 4 июля 1962 года Пеньковский присутствовал на приеме в американском посольстве в Москве. Видимо, там он вступил в контакт с сотрудником ЦРУ, которому позднее передал подробный план размещения советских ракетных позиций. За два дня до того Гревилл Винн прилетел в Москву. Пеньковский встретил его в аэропорту и отвез в гостиницу «Украина». Он заметно нервничал. Винн позднее говорил, что никогда не видел Пеньковского таким возбужденным. «Я под наблюдением», — сказал тот.
Винн вручил Пеньковскому кое-какие материалы и письмо с Запада, которое заметно улучшило настроение Олега. Западные разведки сумели устроить Пеньковскому советский паспорт на чужое имя на случай, если слежка за ним примет слишком опасные формы. Пеньковский теперь серьезно подумывал о побеге. Еще во время поездки на Запад обсуждался вопрос его выезда из Москвы с тем, чтобы в Балтийском море его подобрала подводная лодка. Он размышлял, получится ли такой вариант и возможно ли тем или иным образом вывезти также его семью.
Все это время Пеньковский продолжал добывать информацию в огромных объемах. Он хорошо понимал, насколько это опасно, но также хорошо сознавал, как необходимо передать эти сведения на Запад. Уже начинались советские военные приготовления, которые впоследствии привели к кубинскому ракетному кризису. Вот он и попал в древнюю, как мир, ловушку для чересчур успешно действующего шпиона. Менее смелый человек затаился бы, но Пеньковский был не таким. Однако, посылая по-прежнему нарастающие объемы сведений, он беспокоился о том, что оказался в затруднительном положении. Раньше ему не приходила в голову мысль об опасности, которой подвергается семья. Теперь он задумывался над этим. Имея отлично подделанный паспорт на случай бегства, он размышлял, каким образом лучше взять семью с собой.
Пеньковский знал, что КГБ вышел на его след. Еще в январе он писал:
«Видимо, «соседи» обладают информацией, что мой отец не умер и находится за границей. Такая информация появилась в конце 1961 года. Поиски на месте захоронения отца ничего не дали — могилы не нашли. Не найдены и документы, подтверждающие смерть отца. Впрочем, мое командование не обращает на это особого внимания и считает, что мой отец скончался».
К началу весны следствие по его делу зашло настолько далеко, что он утратил возможность выезжать за границу. Он возлагал большие надежды на поездку в апреле в США с передвижной книжной выставкой. Ничего не вышло. В его «Записках» об этом сказано с обидой:
«Если вес будет в порядке, я вылечу в США 19 апреля. Но сейчас дела идут плохо. Они все ищут, где похоронен мой отец. Найти не могут и делают вывод, что отец жив. Поэтому впредь меня нельзя посылать в загранкомандировки. Командование считает такие страхи беспочвенными и защищает меня от нападок «соседей» — вскоре все решится».
Он испытал облегчение от писем, привезенных Винном. Но при встречах с самим Винном все сильнее нервничал. Гревилл Винн очень сильно рисковал, приезжая в Москву, и хорошо знал это. Но Пеньковский даже в своем возбужденном состоянии беспокоился о том, принимает ли Винн все меры предосторожности, необходимые на этом этапе их отношений. Винн был весьма основательным человеком. Страхи Пеньковского, видимо, проистекали из его собственного взбудораженного состояния.