Всесильный министр, совершенно уверенный в том, что всецело владеет душою и телом своего господина, имел неосторожность просить руки Ливиллы, полагая, что теперь ему ни в чем не будет отказа. «Государь, — обратился он к Тиберию, — ваш предшественник Август, желая выдать замуж свою дочь, выбрал ей в мужья римского всадника. Если вы вознамеритесь дать супруга вдове Друза, удостоите ли вы своим взглядом человека, уже осыпанного вами всеми благодеяниями и, чтобы ему уже не о чем было мечтать, не смешаете ли его кровь со священной кровью семейства Цезарей? Что касается меня, то я не столько стремлюсь к выгодам этого родства, сколько к великой и прочной славе такого прекрасного союза. Честь всегда быть вблизи вас придаст мне новые силы для перенесения тяжкого бремени государственных дел и забот, на меня возложенных. Только тогда смогу я надежно обезопасить как своих собственных детей, так и детей Ливиллы от несправедливых домогательств Агриппины. Обезопасив же свою семью, я с радостью посвящу остаток своих дней служению моему благодетелю и господину».
Такая просьба ни в коей мере не могла понравиться Тиберию. «Если бы с подобными речами ко мне обратился простой смертный, я бы не колебался, но человек, столь любимый мною, не должен был бы вынуждать меня давать ему отрицательный ответ. Ведь ему, как никому другому, известно, кем являюсь я в этом государстве. И все же я обязан ответить ему открыто и искренно, что думаю по поводу только что испрошенного у меня позволения. Хорошо ли знаете вы ту, чьей руки домогаетесь? Неужели вы думаете, что после моей смерти вдова Друза и в самом деле позволит наслаждаться всеми благами супружества вам, простому римскому всаднику? Нет… Полагаю, такое унижение лишь больнее уязвит ее гордость, и тогда какими словами, какими поступками сможете вы угасить гнев надменной патрицианки, принадлежащей происхождением своим к древнему императорскому семейству, считающей, если не ошибаюсь, именно вас разрушителем своего семейного счастья?!..
Вы говорите, что надеетесь найти в браке с Ли-виллой надежный оплот против Агриппины; но если ревность уже сейчас распаляет гневом сердца двух женщин, что произойдет тогда, когда ваш брак еще сильнее возбудит их взаимное недоверие? Полагаю, вы не хотите стать источником и причиной новых тревог и беспорядков в государстве, жертвой которых в первую очередь падете вы сами. Но боюсь, проиграл бы и я, уступив вашей просьбе, возбудив негодование многих римлян, намного превосходящих вас знатностью своего рода. Ваше стремительное восхождение к вершинам могущества вызвало бы жесточайшую зависть, а мне вменили бы в вину желание самых известных и родовитых из граждан поставить под власть человека низкого происхождения. Итак, Сеян, не требуйте от меня милости, могущей стать для вас роковой. Может быть, Август и дал в мужья своей дочери римского всадника, — были причины, вынуждавшие его желать зятя, не способного плести против своего тестя сеть дерзких интриг и заговоров. Но в конечном счете то же самое желание сейчас мешает мне, Сеян, уступить вашей настоятельной просьбе. Знайте, лишь самая нежная и искренняя любовь к вам вынуждает меня к этому. Однако я благодарю вас за усердие, проявленное вами в отношении меня на государственной службе, и позабочусь о том, чтобы и впредь ваша преданность не оставалась без достойного ее вознаграждения».
Никогда не ожидал фаворит столь явного и решительного отказа, завуалированного к тому же столь льстивой речью. Он был близок к отчаянию, ибо понял, что сделал шаг, способный вызвать в душе такого проницательного и опытного в интригах принцепса, как Тиберий, самые тяжкие и серьезные подозрения. В течение нескольких дней страхи и сомнения попеременно терзали его, но, будучи от природы наделен духом беспокойным и умом коварным и изощренным, Сеян вскоре решил, что есть средство избавиться от императора. Тот и в самом деле быстро дряхлел, и груз забот государственной власти все сильнее и сильнее тяготил его старые плечи. Казалось, императору давно уже не доставляет ни малейшего удовлетворения постоянное связанное с бременем власти пребывание в Риме и он мечтает лишь о досуге и покое в кругу любимых его сердцу удовольствий. Сеян, тотчас поняв, какие выгоды сулят ему подобные настроения императора, посоветовал своему патрону удалиться в какое-нибудь уединенное и труднодоступное место, в котором тот мог бы начать жизнь, целиком согласную с его тайными склонностями и страстями. Тиберий воспользовался этим советом и не преминул последовать ему. Удалившись на остров Капри, он поселился там в окружении небольшого числа верных ему лиц. Именно отсюда теперь он управлял государством, предавая суду и смерти самых известных и именитых граждан Рима и Италии.
Сеян же остался в Риме и нашел способ препятствовать тому, чтобы письма, отосланные императору и направленные против него, когда-либо попали в руки Тиберия. Таким образом, жестокий министр был волен совершенно безнаказанно творить любые угодные ему злодеяния. Очень скоро он был совершенно удовлетворен: ему удалось поймать в ловушку Агриппину. Эта несчастная матрона на свою беду доверилась некоторым коварным эмиссарам Сеяна, убедившим ее, что император задумал ее отравить. Сидя как-то за пиршественным столом подле Тиберия, Агриппина не прикоснулась к еде, поставленной перед ней по распоряжению принцепса. Заметив это, тот взял великолепное сочное яблоко и подал его Агриппине, при этом похвалив его чудный вкус. Та приняла яблоко из рук императора, но тотчас отдала рабу, прислуживающему гостям. Этого Тиберий уже снести не мог, в ярости он воскликнул: «У кого будет основание изумляться тому, что я должным образом поступаю с женщиной, считающей меня отравителем?!»
Слова эти заставили весь Рим трепетать за судьбу вдовы и детей Германика. Случай, упомянутый мною, произошел прежде добровольного удаления Тиберия из Рима. А несколько месяцев спустя, поселившись на Капри, он написал сенату пространное письмо, в котором желчно и горько укорял Агриппину за нестерпимую надменность и неукротимую гордость и обвинял Нерона в самом позорном распутстве. Сенат был в затруднении, не зная, какое решение принять: желания и намерения императора были выражены недостаточно ясно, а потому и мнения сенаторов разделились. Народ толпился возле здания сената, пока слушалось это дело. Граждане, трепещущие за участь Агриппины и ее сына, обращались с мольбой к императору, полагая, что у того достанет ума и сострадания, чтобы не допустить гибели собственного семейства. Сенаторы не решили ничего. Сеян писал патрону, что его приказы остались невыполненными и преданы забвению, что в Риме слышатся крамольные речи и что последствия всего этого могут быть самыми серьезными. Тогда, понимая, что дело затягивается, Тиберий написал второе письмо, полное гневных угроз в адрес Агриппины. Он горько упрекал народ и сенат Рима за публичное оскорбление величия римского народа и его повелителя. Вместе с тем император опять ничем не выдал своего истинного намерения, ни словом не обмолвившись о желательном для него исходе дела. К сожалению, сейчас нам неизвестно в подробностях завершение этого злосчастного процесса. Известно только, что в следующем году Агриппина была сослана на остров Пандатерию, а Нерон и Друз объявлены врагами римского народа. Первого отправили в изгнание, второму тюрьмой служили поначалу апартаменты дворца, которые ему под страхом смерти запрещено было покидать. И мать, и ее опальные сыновья находились под строгим и неусыпным надзором стражи Тиберия. Эти несчастные окончили свою жизнь самым горестным, достойным жалости и сожаления образом: Нерон — на острове Понтии, лежащем у берегов Лация, а Друз — в подземелье Палатинского дворца. Предполагают, что Нерон был вынужден сам покончить с собой, когда якобы по воле сената к нему явился палач с петлей и крючьями и предложил избрать либо жестокую пытку и казнь либо добровольную смерть. Друза же голод и жестокое обращение (при полной изоляции несчастного от внешнего мира) измучили до такой степени, что он пытался грызть солому из своего тюфяка. Говорят, кости обоих, когда за ними пришли, были так разметаны, что их лишь с великим трудом удалось впоследствии собрать. Смерть Агриппины была не менее ужасна. Сосланная на остров Пандатерию, далеко от своих сыновей, она, подвергшись побоям центуриона, лишилась глаза. Тогда мученица решила умереть от голода, но по приказу императора ее кормили насильно, побоями раскрывая ей рот и таким образом вкладывая пищу. И даже когда она, упорствуя, погибла, император продолжал ее злобно преследовать: самый день ее рождения Тиберий велел отныне считать несчастливым, себе же в заслугу вменив даже то, что он не велел палачу задушить ее, а тело сбросить в Гемонии[12]. За подобное «милосердие» он принял от сената декрет с выражением благодарности и даже подношения в виде золотых чаш, помещенных им затем в храме Юпитера Капитолийского.
12
Гемонии («Лестница рыданий») — спуск с Капитолийского холма к Тибру, по которому крючьями тащат в реку тела казненных.