Палачи снова приступили к пыткам и, ударяя копьями по лицу и глазам несчастного, заставили его сознаться и в сговоре с Димном. Он рассказал, что заговорщики опасались, как бы Александр не задержался в Бактрии, а семидесятилетний Парменион, возглавлявший армию и хранивший большую казну, неожиданно не умер и у Филоты больше не было бы ни повода, ни возможности убить царя. Поэтому он торопился осуществить свой план как можно скорее. Отец же его, Парменион, к замыслу сейчас не причастен, а если ему не верят, то он готов новыми пытками подтвердить правдивость своих слов. Допрашивавшие Филоту решили между собой, что сказанного вполне достаточно, и поспешили к царю. Александр велел назавтра Же огласить показания преступника, а самого его принести в свои покои: несчастный не мог ходить. Спустя короткое время ввели еще одного подозреваемого по имени Деметрий. Рядом с ним стоял тоже только что введенный молодой воин Калис, которому Филота кивнул и знаком просил подойти. Когда Калис, смутившись, отступил в тень, Филота еле слышно произнес: «Ты допустишь, чтобы Деметрий лгал, а меня вновь подвергли пытке?» Калис побледнел и молчал. Македоняне подумали, что сын Пармениона решил оклеветать невиновного, ведь имя юноши не назвал ни Никомах, ни сам Филота во время пытки. Однако вскоре Калис сам во всем сознался. Тогда все названные Никомахом были по данному царем знаку побиты камнями. Александр избавился от очень серьезной опасности, хотя Пармениона и Филоту, его первых друзей, можно было осудить только при явных уликах и ясных свидетельствах их виновности, иначе возмущение охватило бы все войско. Итак, впечатление от этого дела было двоякое: пока Филота отрицал свою вину, пытки казались верхом жестокости и немилосердия по отношению к другу царя, но после признания несчастным его вины он не вызвал сострадания даже среди своих близких.
Но и царь македонян не снискал себе чести и славы завершив это важное дело. Он продемонстрировал явное желание погубить Филоту, безусловно замышлявшего заговор против него, но именно в это время и казавшегося всем, и бывшего в действительности в значительной мере более невиновным, чем преступным. Александр уподобился варварам, рассматривая подозрения в качестве веских доказательств и тем самым отступая от всех классических норм уголовного права, даже тех, которые существовали на его родине в те времена. Царь ничего не мог убедительно доказать своим воинам, и в самом деле, вина Филоты вплоть до самой пытки была совершенно недоказуема. Создается впечатление, что, воспользовавшись случаем, Александр решил избавиться от неугодного ему человека, который давно уже ему не нравился, потому что не сгибал колен перед «сыном Зевса». Какая преступная слабость в столь великом человеке! Но все же следует признать, действуй Александр Великий справедливей и великодушней, он непременно пал бы жертвой действительно постепенно развивавшегося и крепнущего заговора. Так что можно сказать, что явное беззаконие и несправедливость помогли ему нанести упреждающий удар и сохранить тем самым жизнь и власть.
После смерти Филоты началось дознание в отношении его родственников и друзей — Аминты и Симмия. Александр считал их виновными и умело доказывал это. Аминте было позволено защищать себя, и тот обратился к нему: «Государь, ложно обвиняют меня в преступлении другого. Мне не позволено было даже искать защиты и покровительства у человека, который пользовался столь большим почетом и чье доверие всегда могло снабдить меня всеми выгодами и благами самой роскошной жизни.
Скажу совершенно откровенно, государь, один ты виноват в опасности, которая угрожает нам. Кто другой, кроме тебя, заставлял всех обращаться не к тебе лично, а к Филоте за разрешением самых важных вопросов. Именно благодаря ему мы поднялись до такой высокой ступени твоей милости и дружбы. Он был твоим верным соратником, и именно его милости мы все добивались, его гнева боялись. И если сейчас ты хочешь наказать всех друзей Филоты, а также тех, кто желал ими стать, тебе придется наказать все войско. Немного в нем окажется невиновных, немного таких, кто не имел каких-либо встреч и бесед с твоим прежним любимцем. Твоя мать писала тебе, что я и мои братья были тебе враждебны. О, если бы она более заботилась о своем сыне и не создавала в душе своей поводов для пустых тревог. Почему же тогда она сразу не указала на причину своих подозрений? Почему не назвала того, кто донес ей на нас. С горечью в душе открою я причину ее ненависти к нам. Ты помнишь, как, посылая меня в Македонию набирать войско, ты сам сказал мне, что много здоровых юношей самого цветущего возраста скрываются в доме твоей матери. Ты предписал мне повиноваться только твоему приказу и привезти к тебе всех скрывавшихся от военной службы. Я исполнил это и исполнил решительнее и смелее, чем предписывали мои интересы и моя интуиция. Я привез из Македонии Горгия, Гекатея и Горгида, которые оказались на самом деле очень хорошими воинами и верными слугами. Но, честно выполнив твое поручение, я вызвал гнев и раздражение твоей матери, не знавшей, как еще отомстить, и излившей в письме всю горечь своего огорчения.
Думаю, государь, у твоей матери Олимпиады нет другой причины преследовать нас, кроме той единственной, что мы предпочли ее женской милости твои интересы. Тебе хорошо известно, что я привел 6 тыс. македонской пехоты и еще 600 всадников, часть этих людей не последовала бы за мной, будь я более милостив и снисходителен ко всем скрывающимся от воинской службы или пренебрегающих ею. Поэтому успокой свою мать, она гневается и обвиняет нас в заговоре лишь по этой причине».
Пока Аминта говорил, воины ввели его брата Полемона, бежавшего при известии, что Филоту повели на пытку. Едва можно было удержать негодующую толпу от того, чтобы она тотчас не побила несчастного камнями. Но тот, обратившись к собранию, без малейшего страха сказал: «Для себя я не прошу ни о чем, жизнь моя мало меня волнует, но пусть мое бегство не причинит вреда моим братьям. И если я совершил преступление, пусть оно будет только моим. И пусть ответственность падет только на меня одного».