– Эй, студент, – крикнул скучающий вахтенный, едва Диого появился на палубе, – расскажи, как ты зубрил латынь в Коимбре!
– Что ты смыслишь в латыни, ты, научившийся лазить по мачте подобно обезьяне, – с комической серьёзностью ответил Диого, выбрасывая за борт очистки. – Учить латынь, друзья мои и братья, почти так же сложно, как приготовить обед на сорок человек из одного сухого копыта, которое щедро выдаёт мне наш славный боцман, насквозь пропитавшийся солью всех морей и океанов. Понять склонения можно только после того, как съешь хороший кусок мяса и запьёшь его добрым вином, а так как мы, друзья мои и братья, довольствуемся жидкой похлёбкой и прокисшим пивом, то говорить о священном языке богов и героев на голодное брюхо представляется мне греховным.
– Ну, если латынь, или, как ты говоришь, язык богов и героев, так дружна с мясом и вином, почему же ты удрал от неё на наши харчи? – ворчливо возразил боцман, садясь на свёрнутый якорный канат.
– О командир и отец наш, – Диого сложил в поклоне своё длинное тело, – не я оставил латынь, а она меня. Расскажу-ка я вам печальную повесть – и оплачем судьбу бывшего студента, ставшего бесприютным скитальцем по неведомым морям.
Диого уселся на опрокинутое ведро. Свободные от вахты матросы, предвкушая веселье, расположились вокруг него.
– Так вот, братцы, – начал Диого, – видно, не помогли молитвы доброй матушки, мечтавшей увидеть своего маленького сыночка в докторской мантии. Исполняя её волю, я честно зубрил науки целых три года. Целых три года питался пищей духовной, а от неё, друзья мои, в брюхе урчит так, словно сидит там еретик и приговаривает: «Продай за хороший обед чёрту собственный скелет, да и душу в придачу». А чёрт не дремлет. Никто как он подбил меня поухаживать за профессорской дочкой. «Что ж, – решил я, – может, и впрямь повезёт, стану зятем профессора, каждый день обедать буду».
– Губа не дура, – ехидно вставил боцман.
– Ну вот, прокрался я вечером в сад, притаился в кустах под окнами профессорского дома, жду – не покажется ли мой предмет. И впрямь, появилась. Ручками за перила балкона держится, глазки к небу подняла – на звёзды смотрит.
«Красавица», – прошептал я тихонько.
Испугалась барышня:
«Ах, ах, кто здесь?» – И веер из правой ручки от страха выронила.
Я веер схватил – да к балкону.
«Не бойся, чудная, это твой раб, умирающий от любви».
Соловьём разливаюсь. Уж так её красоту и свои чувства описываю, словно стихи читаю. Слушает, не уходит. Потом говорит:
«Я тебе не верю».
«Прикажи убить меня, только не отрицай моей любви».
«Может, ты и вправду любишь, – говорит мне на это красавица, – да только студенты – народ легкомысленный».
«Что-то голос у моей козочки хриплый, – подумал я, – уж не простудилась ли ночью на балконе? Надо закутать её в мой плащ».
Прыгнул я на балкон, накинул плащ на белые плечи, заглянул в личико моей суженой – да как заору. Была-то это, братцы, не дочь профессора, а его сестра. Ведьма, каких свет не видывал. Двух мужей свела в могилу. И не иначе как своей злостью. Бросил я плащ – да через перила, да вон из сада. До самого дома бежал, словно дьявол за мной гнался.
Громкий смех заглушил последние слова рассказчика. Смеялись все: и матросы, и кормчий, держащий румпель. Даже боцман, всегда такой хмурый и важный, снисходительно хохотнул в рыжую бороду.
– Ну, а дальше? – спросил кормчий сквозь смех.
– А дальше… Храню веер на память о дивном свидании, в склянки бью да вам, дуракам, похлёбку варю.
За разговором не заметили, как наступили сумерки. Дневной свет угас. По воде заскользили лёгкие тени, предвестницы ночи. Свободные от вахты моряки ушли спать.
Спали на корабле вповалку, подстилая под себя собственное платье.
Спальными помещениями служили свободные от груза трюмы. Там пахло гнилью, обильно плодились насекомые, пищали и дрались крысы.
Диого остался один.
Внизу, под его ногами, бежали быстрые волны и, ударяясь о нос корабля, разлетались множеством мелких брызг.
Над его головой небо светилось махровыми звёздами. Впереди, словно лоцман, плыло созвездие Южного Креста.
Пришёл вахтенный проверить время. Сделать это здесь, в Южном море, было задачей нелёгкой. Европейские мореплаватели привыкли узнавать время по «стражницам». Вращаясь вокруг Полярной звезды, они, подобно стрелке часов, свершают полный круг за двадцать четыре часа, а за один час описывают дугу в пятнадцать градусов. Но вот уже несколько дней, как небо изменилось и ни Полярной звезды, ни Большой Медведицы, в которую входят «стражницы», не было видно.