Хотя во мне нарастали ужас и тошнота, а тлетворный запах заглушал мое дыхание, я оставался спокойным. Мне была дана привилегия (или наказание, не решусь сказать однозначно) увидеть то, что лежало на постели и было черным, подобно чернилам. На моих глазах оно трансформировалось. Кожа, плоть, мускулы, кости — вся твердая структура человеческого организма, которая, как я думал, является неизменной и постоянной, как алмаз, начала плавиться и рассеиваться.
Я знаю, что тело можно разделить на составные элементы внешними воздействиями, но я должен был отказываться верить тому, что я видел. Здесь присутствовали какие-то внутренние силы, о которых я ничего не знаю, они вызывали разложение и преобразование.
Многократно повторяясь, этот процесс у меня на глазах создавал человека. Я видел, как первичная форма перетекает от мужского пола к женскому, отделяя себя от себя, а затем вновь воссоединяясь. Потом я видел, как тело возвращалось назад к звериному облику, из которого оно раньше вышло, и то, что прежде возносилось на уровень совершенства, низвергалось в пропасти, вплоть до исходной глубины всего сущего. Изначальные основы жизни, создававшие организм, все время сохранялись, в то время как внешняя форма непрестанно менялась.
Свет в комнате перешел в какую-то черноту — не в темноту ночи, когда объекты кажутся в дымке, и их можно рассмотреть без особого напряжения. Это было своего рода отрицание света; вещи ярко представали моим глазам, если можно так сказать, без какого-либо посредника. Это как если бы в комнате была призма, и я не мог бы видеть в ней никаких цветов.
Я продолжал наблюдать, и, в конце концов, передо мной осталась только похожая на желе субстанция. Затем в своей эволюции она вновь взошла, как по лестнице…[3] … в какой-то момент я увидел Форму, сотворенную передо мной во мраке. Дальше я не буду ее описывать. Образ этой формы можно увидеть в некоторых античных скульптурах и картинах, сохранившихся под лавой, но они слишком мерзкие, чтобы говорить о них… когда ужасная и отвратительная форма, ни человек, ни зверь, преобразовалась в человеческий образ, и итогом этого была смерть.
Я, видевший все это с великим страхом и отвращением в душе, подпишу здесь свое имя, дабы подтвердить, что все, что я написал в этом документе, является правдой.
Роберт Матесон, доктор медицины.
…Такова, Раймонд, история, о которой я знаю и которую я видел. Этот груз был слишком тяжел для меня, чтобы выдерживать его в одиночку, и все же я не мог рассказать ее никому, кроме вас. Вилльерс, который в последнее время был со мной, ничего не знает о той кошмарной тайне леса, о том, что оба мы видели смерть, лежащую на гладкой мягкой траве посреди летних цветов, наполовину на солнце, наполовину в тени, и держащую за руку Рэчел. Эта тварь обращалась и взывала к своим компаньонам. Ужас, на который мы можем лишь намекать, который мы способны выразить лишь символически, обрел твердую форму на той земле, по которой мы спокойно ходим. Я бы не сообщил Вилльерсу этого, также как и о том сходстве, что, как удар, поразило мое сердце, когда я видел портрет. Оно переполнило чашу страха. Что это сходство может значить, я не осмеливаюсь предположить. Я знаю, то, что издыхало на моих глазах, было не Мэри, и все же в заключительный момент агонии глаза Мэри встретились с моими. Может ли кто-то раскрыть последнее звено в этой цепочке чудовищных загадок? Полагаю, это сделаете вы, Раймонд. И если вам известно объяснение этой тайны, за вами право раскрыть его или нет, как пожелаете.
Я пишу вам это письмо сразу после возвращения в Лондон. Последние несколько дней я был в деревне, вероятно, вы догадываетесь, где именно. В то время как ужас и удивление Лондона были на пике — из-за смерти «миссис Бомон», которая, как я вам говорил, была широко известна в обществе — я написал своему другу доктору Филлипсу. Я дал ему короткую схему или даже намек на то, что случилось, и просил его сообщить название деревни, где происходили рассказанные им мне в свое время события. Он предоставил мне это название, по его словам, с некоторым колебанием, поскольку родители Рэчел умерли, а остальная часть семьи уехала к другим родственникам шестью месяцами ранее. Родители девушки, несомненно, умерли от горя и ужаса, вызванных страшной смертью их дочери и тем, что предшествовало этой смерти.
Вечером того дня, когда я получил ответ Филлипса, я отправился в Кэрмен и остановился у полуразрушенной римской стены, выбеленной зимами семнадцати веков. Я осмотрел луг, где когда-то стоял древний храм «бога глубин», и увидел здание, сверкающее в солнечных лучах. Это был дом, где жила Элен.
Я оставался в Кэрмене несколько дней. Местные жители, как я обнаружил, мало знали и еще меньше строили предположения по поводу тех давних событий. Люди, с которыми я говорил об этом, удивлялись тому, что антиквар (так я себя представил) беспокоится о трагедии в деревне, которой они давали самое банальное объяснение. Как вы понимаете, я ничего не сказал им о том, что знаю сам.
Большую часть времени я провел в большом лесу, который начинался прямо за деревней и поднимался на склоны холмов, а затем спускался к речной долине. Это такая же длинная очаровательная долина, Раймонд, на которую мы смотрели одной летней ночью, гуляя туда-сюда перед вашим домом.
Много часов я блуждал в лесном лабиринте, поворачивая то направо, то налево, медленно бродил по тенистым и прохладным даже в жаркий полдень аллеям из подлеска и останавливался под большими дубами.