Теперь лицо касика повеселело, морщины разгладились, глаза стали мягкими и будто светлее. Касик Палех приглашает гостей к себе в хижину — просторную, полутемную, напоенную кисловатым запахом маниоковой муки и прелой листвы.
Гости заходят внутрь. Они во "дворце" его величества вождя и главнокомандующего племени арекуна Палех. Это что-то да значит! Во дворце вождя! Они могут осматривать внимательно его оружие, украшения, постели, могут открывать для себя тысячи неожиданных вещей, о которых раньше и понятия не имели.
Великий вождь Палех, сын Япу, человек, находящийся в таинственных отношениях с добрыми духами сельвы, воды и воздуха! Какой же он на самом деле? Чем живет его душа? Как ведет себя он в кругу близких и родных?
Во-первых, поражает уют и покой. Тихий, мягкий, почти санаторный покой. Ни крика, ни громких разговоров, ни волнения. Здесь, пожалуй, никому не разрешается бегать, суетиться, кричать. Здесь — дворец вождя Палеха!
— Сразу в сон клонит, — говорит Олесь, устроившись на твердой соломенной циновке.
— Примитивная, честная гигиена, — отзывается Крутояр, садясь тоже возле сына.
— А мне уже и есть захотелось, — сказал Бунч, оглядываясь по просторному, безлюдному жилищу, будто выискивая себе что-то питательное. — Как вы думаете, Василий Иванович, здесь кормят иностранцев?
— Не бойтесь, Кирилл Трофимович, это очень почтительный и гостеприимный народ. Только было бы чем угостить.
Глаза Крутояра привыкали к темноте, он внимательно смотрел по сторонам. Хижина была построена из бамбуковых жердей, скрепленных вверху и внизу крепкими лиановыми веревками. В центре крыши зияло отверстие, очевидно для дыма. На земле стояли глиняные горшки, сковородки, мешочки с маисовыми зернышками. На полках, прибитых к столбам, темнели глиняные кувшины, очень похожие на древнегреческие амфоры. Там же лежали табачные листья. На одном из столбов висели чучела птиц со связанными лапами. Везде на полу белела рассыпанная маниоковая мука. Над входом были развешаны сетки, луки, копья, топоры.
— А где большой касик? — спохватился вдруг Крутояр.
Тумаяуа без тени юмора объяснил, что отец занят очень важным делом, которое он никому не доверяет. Он пошел ловить для гостей курицу. Крутояр, поняв смысл этого события, только сдержанно улыбнулся и затем осторожно, чтобы не обидеть юношу, объяснил друзьям, что курица — ценный деликатес в питании туземцев. Убивать кур разрешено только посвященным в это ритуальное священнодействие людям.
— Он будет готовить ее сам? — спросил Бунч.
— Нет, вместе со старшей женой, — сказал Тумаяуа, сохраняя на лице строгую, величественную строгость.
— Тогда это дело долгое, — сказал Крутояр. — Есть время поговорить о наших делах.
Самсонов поднялся с мата. Он считал, что лучше было бы сейчас пойти по поселку и поговорить с людьми. Может, кто-нибудь слышал что-то о "смелом голландце".
Его предложение сразу же приняли, и вся группа в сопровождении Тумаяуа отправился на небольшую предобеденную экскурсию.
Туземцы встречали их с интересом, гостеприимно, иногда настороженно. Они были рады помочь белолицым, но, к сожалению, ничего не могли сказать подходящего. Они не слышали ни о каком иностранце, не видели ни его сына, ни его самого.
Крутояр мрачно смотрел на хибарки, на истощенных людей, и в сердце его рождалось чувство тоски. Где искать голландца? Где сказочная тропа инков, о которой он столько мечтал по ночам?
Наконец они вернулись в хижину Палеха. Бунч подсел к профессору.
— Я думаю, Василий Иванович... — начал осторожно, пряча глаза у себя на коленях, — что мы здесь ничего не найдем.
— Наверное, да, — сухо отрезал Крутояр. — Ни следа!
Бунч трудно засопел.
— Так когда же назад? Завтра?
— Да, Кирилл Трофимович, завтра.
— Надо поговорить с Палехом. Без проводника мы не справимся.
— Тумаяуа пойдет с нами.
Между тем в хижине готовились к торжественному обеду.
Невысокого роста женщина расстелила перед гостями мат и начала выставлять блюда. У нее были узкие темные глаза, большой рот с припухшими губами и смолисто-черные волосы, ровно спадающие на лоб до самого надбровья. Индианки скрепляли свои волосы зубами хищной рыбы пираньи.
В руках женщины, во взгляде, во всей ее позе проступала неподдельная застенчивость. Прислуживая за обедом, она каждый раз отводила глаза, когда на нее смотрел кто-то из гостей. Улыбка неловкости скользила по ее губам.