Полковник будто угадал мысли доктора Коэльо. Сладко улыбнувшись, он сказал не без фальшивого торжества.
— Я всегда выступал в защиту подлинной демократии...
Коэльо посмотрел на Бракватисту внимательным, изучающим взглядом.
Но тот, ничуть не смущаясь, продолжал:
— Я умышленно находился в войсках президента для того, чтобы сдерживать и обуздывать среди нашей высокомерной военщины дух жестокости и распущенности. Отныне я окончательно порываю со своими служебными обязанностями и буду делать все для того...
— ... Чтобы и дальше мучить народ!
Бракватисту словно кто-то огрел плетью. Он лихорадочно оглянулся и увидел Филиппе Россарио, того самого Филиппе Россарио, для которого он хранил в своем пистолете "последнюю пулю".
Филипп стоял у него за спиной, сильный, широкоплечий, и, играя маленькой пистолетной кобурой, что висела у него на поясе, прожигал полковника своим взглядом.
— Это ты? — зловеще воскликнул Бракватиста, но, поняв, что перед ним стоит уже не его пленник, а один из тех, кто будет решать его судьбу, удивленно спросил: — Кто вы такой, сеньор, и какое вы имеете право бросать обвинения в лицо честного патриота?
Вокруг них собирались солдаты и повстанцы — заинтересованные, настороженные. Кто-то задорно крикнул из толпы: "Филипп поймал шакала!"
— Я не понимаю ваших слов, Филипп Россарио! — с нескрываемым осуждением сказал Коэльо, переводя взгляд с растерянного полковника на своего воинственного помощника. — Служебное положение сеньора еще не является обвинением...
Но Филипп нетерпеливо махнул рукой.
— Пусть он раскроет свою черную душу! Пусть расскажет всем, кто здесь стоит, сколько смертных приговоров подписал, находясь на посту председателя тайного трибунала...
— Вы не смеете!.. Сеньор Коэльо! — истерически выкрикнул полковник, хватая ртом воздух. — Я пришел к вам с чистым сердцем...
Но Филипп гневно оборвал его. Приблизившись почти вплотную к полковнику, он резким движением поднял коричневую рубашку. Все, что стояли поблизости от него, увидели жилистые тело, остро выступающие ребра и поперек груди, немного наискось — полосы. Это были следы от ударов каким-то острым металлическим предметом.
— Не узнаете свою работу? — спросил удивительно спокойным голосом Россарио, все еще не опуская рубашки. — Может, сеньор Бракватиста забыл о своем кнуте со свинцовыми шариками. Им он частенько защищал "демократию".
Полковник будто потерял дар речи. Он стоял обессиленный, раздавленный. Попытался поднять голову, но тут же встретился с десятками враждебных глаз и, невольно увядая под теми неумолимыми взглядами, прошипел:
— Твоя взяла, Россарио. — Потом, немного ободрившись, повернулся к Коэльо: — сеньор, я привел своих солдат для того, чтобы воевать на стороне свободы. Сеньор Филипп Россарио предпочел бы сейчас свести наши старые счеты... Ваше последнее слово, доктор!
Но Коэльо, охваченный чувством отвращения к этому упитанному, холеному садисту, отвернулся и, ничего не сказав, пошел в палатку.
Филипп, спокойный и властный, был теперь судьей и вершителем судьбы Бракватисты.
— Именем моего народа, — сказал он торжественно, — мы арестуем вас, полковник Бракватиста. Вас будет судить народный суд. — И, взглянув куда-то в сторону, крикнул: — Фернандос! Марселгао! Возьмите под арест эту птицу. Вы отвечаете за него головой!
Доктор Коэльо озабоченно осматривает большую поляну: темные от дождя палатки, ружья в козлах, ящики с патронами... Солнце, едва выглянув из-за тучи, разослало по траве свои яркие, чистые знамена. Поляна дымится, вся земля, уставшая от молний, покоится в сладкой дреме.
И доктор отдыхает. Он отдыхает глазами, окруженными морщинами, полуприкрытыми набрякшими ресницами, он отдыхает всем своим старческим, сухоньким телом, тоже дымящимся на солнце.
Только сердце его тоскливо болит, не успокоится никак. Нет Эрнестины. Исчез в пуще отчаянный Орнандо. Вся земля изранена, полита кровью... Он так хотел, чтобы было без крови, без убийств. Он верил в добрые слова. Но потом понял, что этот здоровяк с шрамом на теле, этот задумчивый Филиппе Россарио, говорил правду. Если тебя бьют — не подставляй палачу вторую щеку, жестокий палач все равно не одумается, у него нет сердца, его душа навеки окаменела. Только пулей можно обуздать жестокость...
Конечно, доктор Коэльо, во всем соглашался с Филиппом. Он был слишком осторожным, умеренным в поступках, и взгляды коммунистов на социальные проблемы не очень нравились старому адвокату, который привык к давно сложившемуся порядку вещей. Может, он еще не знает всей правды? Может, и он когда-то пожмет руку Филиппе и поймет его крутое, неуступчивое сердце?