Оставалась «ленинская гвардия», Зиновьев — «правая рука Ильича», с которым он прибыл после февраля в Россию в пломбированном вагоне, с которым скрывался в шалаше в Разливе; Каменев — «умный политик», Троцкий, кого Ленин, в день октябрьского переворота, вольготно развалившись на полу Смольного, уговаривал стать его первым замом по правительству (на что Лев Давидович, по его собственным словам отвечал отказом, ссылаясь на свое еврейское происхождение, на чем могут спекулировать «враги революции», что, однако, не мешало ему, как он сам писал, в течение трех лет непосредственно руководить гражданской войной», имея заранее абсолютную, зафиксированную на бланке поддержку Ленина любым его «распоряжениям или действиям на фронте» (Троцкий, «Преступления Сталина», с. 271).
«Завещание», отмечая ошибки Троцкого, Зиновьева, Каменева, оставляло вместе с тем им «шанс» на будущие руководящие роли в государстве: «Октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева (когда они выдали печатно дату переворота—М. Л.), конечно, не являлся случайностью, но что он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому». Почему–то другим («попам», «белогвардейцам», «черносотенцам» и т. д.) Ленин ставил «в вину лично», хотя за ними стояли многомиллионные массы.
Нынешние апологеты троцкизма расхваливают «мудрость» Ильича, который, предлагая сместить Сталина с поста Генсека, не называл конкретно, кто может заменить его, а предполагает «коллективного вождя тончайшего слоя старой гвардии». То есть на практике тех же троцкистов, зиновьевцев, каменевых.
Поклонники Троцкого, Зиновьева (из числа прошлых и нынешних историков, публицистов) исписали возы бумаги, чтобы показать, какая невиданная жажда власти двигала Сталиным, какое коварство проявлял он на пути к ней, какие страдания причинил азиат–тиран невинным интеллигентам–оппозиционерам…
А как с «жаждой власти» обстоят дела у оппозиционеров? Троцкий в той же книге «Преступления Сталина» пишет (в главе «Жажда власти»): «Когда в начале 1926 года «новая оппозиция» (Зиновьев, Каменев и др.) вступила со мной и моими друзьями в переговоры о совместных действиях, Каменев говорил мне в первой беседе с глазу на глаз: «Блок осуществим, разумеется, лишь в том случае, если вы намерены вести борьбу за власть». «Как только вы появитесь на трибуне рука об руку с Зиновьевым, — говорил мне Каменев, — партия скажет: «Вот Центральный Комитет! Вот правительство!». Уже в течение ближайших полутора лет ход внутрипартийной борьбы развеял иллюзии Зиновьева и Каменева насчет скорого возвращения к власти… «Раз нет возможности вырвать власть у правящей ныне группы, —заявил Каменев, — остается одно: вернуться в общую упряжку. К тому же заключению… пришел и Зиновьев».
Троцкий, судя по его признанию, не разделял иллюзий своих соратников насчет быстрого возвращения власти. Он рассчитывал на другое: «Надо было воспитывать новые кадры и ждать дальнейшего развития событий».
Троцкий пишет, что к трехлетию оппозиционной борьбы (1923—1926) «наша группа («троцкисты») успела… выработать уже довольно законченное представление о второй, термидорианской главе революции, о растущем разладе между бюрократией и народом, о национальном перерождении правящего слоя, о глубоком влиянии на судьбы СССР поражения мирового пролетариата». Это те пункты, которые Троцкий будет бесконечно повторять вплоть до конца своей жизни (убит в 1940 г.). Термидор (месяц нового французского календаря после революции 1789 года, когда был положен конец якобинской диктатуре) стало любимым словом Троцкого. Зиновьева и Ко, когда теряя власть, они заговорили о «перерождении революции», о растущей власти бюрократии, о сползании мировой революции в национальное болото и т. д. (Зиновьев уточнял «термидор»: «Что это как не явно термидорианская, чтобы не сказать черносотенная реакция?»). Сталина Троцкий честит как «производное аппарата», как продукт партийного бюрократизма. И кто же говорит об этом? Тот самый Лев Давидович, который первым начал использовать громадный аппарат для вождистского самоутверждения, окружив себя охраной в пятьсот «кожанок», легионом помощников, секретарей, литературных сотрудников — «писателей», которые под руководством Глазмана, Сермукса, Познанского готовили для него материал для статей, речей, книг. Коллективным «ударным трудом» во главе с Ленцинером (за что его благодарил не раз в печати автор) было подготовлено собрание сочинений Троцкого. И в быту не скромничал Лев Давидович, вселившись по–барски в Архангельском, под Москвой. Грандиозная аппаратная идеологическая обслуга была и у хозяина северной столицы Зиновьева, известного не только своими расстрельными кровавыми оргиями, но и ликуловыми пирами во времена голода, Каменева с его знаменитым тогда на всю Москву коньячным подвалом. Поэт В. Ходасевич оставил примечательные подробности своего посещения Кремлевской квартиры Каменевых в один из зимних вечеров (кажется, в 1920 году) с чаепитием из царской с орлами посуды, и одновременной ханжеской демонстрацией женой Каменева (сестрой Троцкого) «пролетарского аскетизма» в виде нарочито скудного угощения грязноватыми (под революционных матросов) кусками сахара и т. д. В действительности же «вожди пролетариата» не забывали ни о себе, ни о своих домочадцах, пользуясь отменным харчем, лучшими санаториями, услугами иностранных врачей. И на фоне этого всеобщего руководящего процветания казусом могло быть то, о чем писал сбежавший заграницу Ф. Раскольников: «В домашнем быту Сталин—человек с потребностью ссыльно–поселенца. Он живет очень скромно и прост о, потому что с фанатизмом аскета презирает жизненные блага: ни жизненные удобства, еда его просто не интересуют».