— Солидно, — сказал я, игнорируя пошлятину. — Сто денег за унцию — это есть где развернуться. А сами чего не занялись?
— Это ж заниматься надо… — недоуменно переглянулись побратимы. — Так, если проездом какую тварь прижучить — так вроде и можно, а каждый день если — то и задолбет!
Уруки, что с них взять… На кой хрен им снегурочек кипятить, если с носферату рубаться гораздо более увлекательно и опасно для жизни! Но мне было жутко интересно, любопытство так и распирало меня.
А, нет, не любопытство. Это выпитое пиво распирало, так что я пошел в туалет. В местном баре он был устроен адекватно: огромный поручень из чугунной трубы над писсуарами, чтобы, поднабравшись, было за что держаться. И сами писсуары вмонтированы в стену на нормальной для урука высоте, а не на уровне щиколотки, как в большинстве заведений… Урукской щиколотки! Гному оно, может, и по колено, хрен знает.
У меня в «Орде», например, лесенкой располагались — чтобы и гоблину, и снага, и троллю удобно было.
— О чем так крепко задумался, Бабай? — спросил меня вдруг Воронцов, выходя из кабинки. — Горько тебе стало о никчемной судьбе своей?
Готов был поклясться — когда я входил и висел на поручне, справляя нужду, никакого представителя высшей аристократии в нужнике не наблюдалось! Телепорты — невероятная штука. Фантастические перспективы для того, кто ими владеет и вечная головная боль для врагов.
— Это почему она никчемная? Я — не Тарас Бульба, я — Бабай Сархан. Судьба моя затейливая и неопределенная, но никчемная — не, не согласен! — удивился я, засовывая руки под кран и включая горячую воду. — И чего вы в туалете делаете, ваша светлость?
Отсылочку к Гоголю я заметил, и мне хотелось, чтобы он заметил, что я заметил. Уруки — это не только клыки и бицепсы, это еще и доброта, и недюжинный ум, и интеллигентность… Скрытая очень глубоко внутри. Я бы даже сказал — во внутренностях. Главный вопрос — в чьих?
— Собираюсь предложить тебе свалить из Москвы как можно дальше и как можно быстрее, — ответил Воронцов. — В пределах пяти тысяч километров и пятнадцати минут. А судьба твоя горькая потому, что я, кажется, понял, кто и зачем тебя убивать приходил в ту ночь, когда Розен Колю моего лечить к тебе притащил.
— Меня убивать? — уставился на него я. — Не Садзынара?
— А ты думаешь, твою рожу и лицо его высочества…
— Стоп! — сказал я. — Дальше — ни слова. Знать не желаю. Вообще не интересует.
— Да-а-а, — сказал Георгий Михайлович и достал из нагрудного кармана сигариллу. — Я-то сразу заподозрил неладное, когда мне рассказали, как ты одним богатырским рыком Клавдия Ермолова на место поставил в «Семирамиде». И сегодня, с опричниками… Знаешь, как это называется? «Концентрированный выдох воли». Одна из первых техник, которую менталисты осваивают.
Он закурил. И уставился на меня, как Ленин на буржуазию.
— Выдох воли? Да хоть выход силой и подъем переворотом в одном флаконе! Ваша светлость, верите или нет, но проблемы с гипотетическими родичами — это последнее, что мне сейчас надо.
— Так вот и я о том! Один раз увиделись — это ничего не значит. Показалось, не было такого. Кроме нас четверых, царевича и уруков — никто и не смотрел на тебя. Нахичеванским вообще не до того было. Подумает Федор Иванович — померещилось, перенервничал. Опалу не каждый день объявляют, стресс серьезный! Даже если захочет проверить — ну, выстроит всех гренадеров, ну, посмотрит в глаза каждому — ему от свиных рож тошно станет. Копаться в мозгах точно не будет, потому что…
— К урукам в голову лазить — как в сортир нырять. А вот выжечь мозг — не так противно, да?
— Видимо — да, — мрачно кивнул Воронцов. — Но ничего выжигать он не станет. Ему проще подумать, что показалось. Менталисты — тоже люди. Главное — вам больше не пересекаться. А мы станем молчать…
— И Ермолов?
— Особенно Ермолов. Они и так хлебнули лиха, а еще и война вот-вот вспыхнет с новой силой. Им перемирие на самом деле — как манна небесная. Курбские круто их подставили…
— Латиф же — Нахичеванский! Курбские, конечно, гады те еще, но…
— Мама его — Курбская! — отмахнулся Воронцов, и мне аж поплохело.
Слишком много для моей бедной тупой орочьей башки за эти три дня.
— Братск, — сказал я. — Кажется, в пять тысяч километров вписывается. Но мне нужна моя бочка, теплая одежда, бердыш и стакан кофе.
— Вписывается, — кивнул Воронцов. — А вот бердыш придется оставить. Он в этом деле самая приметная деталь. А бочка нахрена?
— Она мне дорога как память. И припасы я в нее сложу, без припасов — никуда. Плавали, знаем. Выпрешься так, с кондачка, а потом брюхо от голода сводит, выпить нечего и жопу подтирать лопухом приходится… Где я лопух зимой найду?