отношения. Они стояли друг против друга в своем глубоком одиночестве, которое неспособна была нарушить даже кипящая вокруг них жизнь. Отторгнутые
от человечества, не должны ли были они сблизиться? Если они будут жестоки
друг к другу, кто же проявит доброту к ним? К тому же, думал Джованни, разве
нет у него надежды вернуть девушку к естественной жизни и вести ее, эту
спасенную Беатриче, за собой! О, слабый, эгоистичный, недостойный человек!
Как смел он мечтать о возможности земного союза и земного счастья с
Беатриче, разрушив так жестоко ее чистую любовь? Нет, не это было ей
суждено. С разбитым сердцем должна была она преступить границы этого мира, и
только омыв свои раны в райском источнике, найти успокоение в бессмертии.
Но Джованни не знал этого.
- Дорогая Беатриче, - сказал он, приблизившись к девушке, которая
отстранилась от него, как она это делала и раньше, но только движимая теперь
другими побуждениями. - Дорогая Беатриче, судьба наша не так уж безнадежна.
Взгляни сюда! В этом флаконе заключено, как уверил меня ученый доктор, противоядие, обладающее могущественной, почти божественной силой. Оно
составлено из веществ, совершенно противоположных по своим свойствам тем, с
помощью которых твой отец навлек столько горя на тебя и меня. Оно настояно
на освященных травах. Выпьем его вместе и таким образом очистимся от зла.
- Дай мне его, - сказала Беатриче, протягивая руку к серебряному
флакончику, который Джованни хранил на своей груди. И добавила странным
тоном: - Я выпью его, но ты подожди последствий!
В то мгновение, когда она поднесла флакон Бальони к губам, в портале
появилась фигура Рапачини, который медленно направился к мраморному фонтану.
При взгляде на юношу и девушку на бледном лице его появилось торжествующее
выражение, какое могло появиться на лице художника или скульптора, всю жизнь
посвятившего созданию произведения искусства и наконец удовлетворенного
достигнутым. Он остановился, его согбенная фигура выпрямилась от сознания
своего могущества, он протянул руки вперед и простер их над молодыми людьми, как будто испрашивая для них небесное благословение. Это были те же руки, что отравили чистый родник их жизни. Джованни затрепетал, Беатриче
содрогнулась от ужаса и прижала руки к сердцу.
- Дочь моя! - произнес Рапачини. - Ты более не одинока в этом мире.
Сорви один из драгоценных цветов с куста, который ты называешь своей
сестрой, и вручи его твоему жениху. Цветок неспособен больше причинить ему
вред. Моя наука и ваша обоюдная любовь переродили его, и он так же
отличается от всех прочих мужчин, как ты, дочь моей гордости и торжества, от
обыкновенных женщин. Ступайте же в этот мир, опасные для всех, кто осмелится
к вам приблизиться, но любящие друг друга.
- Отец мой, - произнесла Беатриче слабым голосом, все еще прижимая руку
к своему сердцу, - зачем навлекли вы на свою дочь такую чудовищную кару?
Зачем вы сделали меня такой несчастной?
- Несчастной? - воскликнул Рапачини. - Что ты хочешь этим сказать, глупое дитя? Разве быть наделенной чудесным даром, перед которым бессильно
любое зло, значит быть несчастной? Несчастье - быть способной одним дыханием
сразить самых могущественных? Несчастье - быть столь же грозной, сколь и
прекрасной? Неужели ты предпочла бы участь слабой женщины, беззащитной перед
злом?
- Я предпочла бы, чтоб меня любили, а не боялись, - пролепетала
Беатриче, опускаясь на землю, - но теперь мне все равно. Я ухожу, отец, туда, где зло, которым ты напитал мое существо, исчезнет как сон, как аромат
этих ядовитых цветов, которые в садах Эдема уже не осквернят моего дыхания.
Прощай, Джованни! Твои слова, рожденные ненавистью, свинцом лежат у меня на
сердце, но я забуду их там, куда иду. О, не было ли с самого начала в твоей
природе больше яда, чем в моей!
Как яд был жизнью для Беатриче, чья телесная природа была изменена
искусством Рапачини, так и противоядие стало для нее смертью. И несчастная
жертва дерзновенного ума, посягнувшего на законы бытия и злого рока, который
всегда преследует замыслы извращенной мудрости, погибла у ног своего отца и
своего возлюбленного.
В эту минуту профессор Пьетро Бальони выглянул из окна и голосом, в
котором звучали торжество и ужас, воззвал к убитому горем ученому: - Рапачини, Рапачини, этого ли ты ожидал от своего опыта?
Перевод Р. Рыбаковой
Натаниэль Хоторн. Дэвид Суон. (Фантазия) Подчас мы имеем лишь неясное представление даже о том, что самым
решительным образом сказывается на всем течении нашей жизни и определяет
нашу судьбу. И в то же время существует бесчисленное множество всяких
событий - если только их можно назвать так, - которые вот-вот готовы задеть
нас, но скользят мимо, не оставляя никаких ощутимых следов и ничем не
выдавая своего приближения - ни отблеском радости, ни тенью печали, мелькнувшими в нашем сознании. Знай мы обо всех уготованных нам судьбой
неожиданностях, дни наши были бы так полны страхов и надежд, радостей и
разочарований, что нам не удалось бы испытать и минуты истинного покоя.
Подтверждением этому может служить страница из жизни Дэвида Суона, неизвестная ему самому.
Нас не интересует, что было с Дэвидом до тех пор, пока ему не
исполнилось двадцать лет и мы не повстречались с ним на проезжей дороге, ведущей в Бостон, куда он направлялся из своего родного городка к дядюшке, мелкому бакалейному торговцу, обещавшему устроить его к себе в лавку. Скажем
только, что Дэвид родился в Нью-Хэмпшире, был сыном почтенных родителей, окончил обычную школу и завершил свое образование, проведя год в
классическом Гилмантонском колледже. Стоял жаркий полдень, а Дэвид шагал с
самого рассвета, так что в конце концов, истомленный зноем и усталый, он
решил присесть где-нибудь в тени и подождать почтовую карету. Вскоре перед
ним, словно в угоду его желаниям, появилось несколько кленов, под сенью
которых в уютной ложбине так звонко и весело журчал ручеек, что казалось, он
сверкал и переливался для одного Давида. Не размышляя, так это или нет, Дэвид приник к нему пересохшими губами, а потом растянулся на берегу, подложив под голову вместо подушки свои пожитки - несколько рубашек и пару
брюк, - увязанные в простой полосатый платок. Солнечные лучи к нему не
проникали, пыль, прибитая вчерашним дождем, еще не поднималась с дороги, и
ложе из травы казалось молодому человеку приятнее мягкой постели. Рядом с
ним дремотно журчал ручей, над головой в синем небе тихо покачивались ветви
кленов, и Дэвид погрузился в глубокий сон, быть может, таивший в себе
сновидения. Но мы намереваемся рассказать о том, что произошло наяву.
Пока он крепко спал, лежа в тени, никто кругом не помышлял о сне, и по
залитой солнцем дороге мимо его убежища взад и вперед шли пешеходы, проезжали верховые, катились повозки и экипажи. Некоторые из путников не
глядели ни вправо, ни влево и не подозревали о том, что он спит рядом.
Другие только рассеянно скользили по нему взглядом и, слишком занятые своими
мыслями, не обращали внимания на спящего. Третьи посмеивались, видя, как
крепко он спит, а иные, чьи души были полны презрения ко всему на свете, изливали на него избыток своего яда. Вдовушка средних лет, улучив минуту, когда поблизости не было ни души, заглянула под ветви деревьев и заметила
про себя, что спящий юноша очень хорош собой. Увидел его и проповедник -
поборник трезвости - и решил упомянуть о бедном Давиде в своей вечерней
беседе, приведя его в назидание как отвратительный пример беспробудного
пьянства. Но и похвалы, и осуждение, и насмешки, и равнодушие были одинаково