поступку привкус тайной вины. И в то время как рассудок говорил ему, что он
действовал правильно, Ройбен испытывал душевные муки, которые нередко
выпадают карой свершителю нераскрытого преступления, так что бывали минуты, когда он воображал себя чуть ли не убийцей. Долгие годы его терзала мысль, которую, несмотря на всю ее абсурдность и нелепость, Ройбен не в силах был
изгнать из своего ума. Это была навязчивая и мучительная фантазия, будто его
тесть до сих пор сидит, живой, на сухих листьях у подножия скалы и ждет
обещанной помощи. Эти приступы наваждения приходили и уходили, и Ройбен
никогда не принимал их за реальность; но в самом спокойном и ясном сознании, он помнил, что на совести у него невыполненное обещание и непогребенное тело
взывает к нему из лесной чащи. Однако последствия его умолчания были таковы, что Ройбен теперь не мог просить помощи у друзей Роджера Малвина в
совершении запоздалого погребения, а суеверный страх, которому никто не
подвержен в большей степени, чем жители пограничья, не позволял идти одному.
Кроме того, Ройбен не знал, в каком уголке бескрайнего, непроходимого леса
искать гранитную скалу, у подножия которой должны лежать останки; его
воспоминания о блужданиях в чаще были весьма смутны, а последние их часы
вообще не запечатлелись в памяти. И однако было постоянное побуждение, какой-то голос, слышимый ему одному, приказывавший Ройбену отправляться на
поиски и выполнить свой обет, и он испытывал странную уверенность, что если
только предпримет попытку, она непременно увенчается успехом и приведет его
к телу Малвина. Но год за годом он противился этому зову; преследовавшая его
тайная мысль стала подобна цепи, сковавшей его душу, или змее, вгрызающейся
в сердце, и постепенно Ройбен превратился в подавленного и угрюмого
человека. В первые годы после свадьбы их жизнь с Доркас внешне выглядела
вполне благополучной, даже процветающей. Хотя все богатство Ройбена
составляли отважное сердце и крепкая рука, Доркас, будучи единственной
наследницей своего отца, сделала мужа обладателем хорошо возделанной фермы, более обширной и лучше обустроенной, чем большинство пограничных хозяйств.
Однако Ройбен Борн оказался нерадивым земледельцем, и в то время как участки
других поселенцев с каждым годом приносили своим владельцам все больший
доход, его ферма постепенно приходила в упадок. Развитию хозяйства
способствовало прекращение войны с индейцами, тогда как раньше мужчины
принуждены были, одной рукой держась за плуг, в другой сжимать мушкет, и
немалым везением было, если плоды их нелегкого и опасного труда не
уничтожались свирепым врагом в амбаре, а то и прямо в поле. Но Ройбен не
сумел обратить себе на пользу изменившихся обстоятельств и редкие периоды
его трудолюбивого усердия и внимания к делам вознаграждались весьма скудно.
Раздражительность, которой он с недавних пор стал отличаться, была другой
причиной его разорения, так как вызывала частые распри с соседями, результатом чего явились бесчисленные судебные тяжбы. Короче говоря, дела у
Ройбена Борна шли все хуже, и через шестнадцать лет после свадьбы он
окончательно разорился. Теперь оставалось одно лишь средство против
преследовавшей его злой судьбы: сделать вырубку в каком-нибудь отдаленном
уголке леса и заново начать борьбу за существование в девственной глуши. У
Ройбена и Доркас был единственный сын, которому только что исполнилось
пятнадцать лет, красивый юноша, обещавший впоследствии стать видным
мужчиной. Казалось, он был рожден для суровых условий пограничья. Природа
наделила его всем необходимым - быстрыми ногами, зорким глазом, живым, сообразительным умом, добрым сердцем и веселым нравом, и те, кто предвидел
возобновление войны с индейцами, уже сейчас говорили о Сайрусе Борне как о
будущем вожаке. Ройбен любил сына с глубокой и молчаливой силой, как если бы
все, что было счастливого и доброго в нем самом, передалось его ребенку, исчерпав остальные привязанности. Даже Доркас была ему менее дорога, ибо
скрытые мысли и тайные переживания в конце концов сделали Ройбена эгоистом, лишив его способности питать искренние чувства к людям, за исключением тех, в ком он видел или воображал, будто видит некоторое сходство с собственной
натурой либо расположением духа. В Сайрусе он узнавал себя, каким был в
прежние дни, и, глядя на сына, словно перенимал какую-то частицу его
молодой, цветущей жизни. Так получилось, что юноша сопровождал отца во время
экспедиции, предпринятой для выбора участка земли, с последующей вырубкой и
выжиганием леса под будущую ферму, куда им предстояло перевезти свое
имущество. На это ушли два осенних месяца, после чего Ройбен Борн и его юный
помощник вернулись в поселок, чтобы провести там последнюю зиму.
* И вот, в начале мая, маленькая семья окончательно порвала узы, связывавшие ее как с неодушевленными предметами, так и с теми немногими из
колонистов, кто даже в дни разорения по-прежнему называл себя их друзьями.
Они по-разному пережили эти минуты расставания. Ройбен, угрюмый, замкнувшийся в своем несчастье, шагал вперед с нахмуренными бровями и
уставленным в землю взглядом, не снисходя до того, чтобы выразить
какое-нибудь сожаление. Доркас, вволю поплакав надо всем, к чему ее простая
и любящая душа успела здесь привязаться, чувствовала, однако, что самые
близкие ее сердцу люди остаются рядом, а прочее они - даст Бог - сумеют
добыть, куда б их ни забросила судьба. Что касается юноши, он, правда, обронил слезинку, но уже думал об удовольствии приключений, ожидающих его в
нехоженом лесу. Кто из нас, мальчишкой, в восторженных мечтах, не воображал
себя странствующим в первобытной лесной глуши с подругой, доверчиво
опирающейся на нашу руку? Свободному и ликующему шагу юности положить
преграду может только разгневанный океан или неприступные, заснеженные горы; мужчина зрелый выбрал бы зажиточный дом в плодородной долине; и, наконец, когда старость подкрадется к нему после долгих лет спокойной и счастливой
жизни, он видит себя патриархом целого рода, быть может, даже основателем
могучей и процветающей нации, чей прах будут оплакивать многочисленные внуки
и правнуки, когда смерть низойдет к нему в свой час, подобно глубокому, мирному сну. А потом предания наделят его могущественной силой, и через
разрыв в столетия отдаленные потомки станут почитать его как бога в ореоле
бессмертной славы… Глухая чаща, через которую продирались герои моего
рассказа, сильно отличалась от порожденной мечтателем фантазии, однако они
воспринимали свой путь как предначертанный самой Природой, и только заботы, принесенные из внешнего мира, мешали им чувствовать себя вполне счастливыми.
Крепкая, длинношерстая лошадка, которая несла на себе все их пожитки, не
тяготилась весом Доркас, но привычка и жизненная закалка помогали женщине, если какой-то отрезок дороги ей приходилось шагать рядом с мужем и сыном.
Оба мужчины, с мушкетами через плечо и топорами за спиной, зорким глазом
охотника высматривали дичь, которая пополняла запасы их продовольствия.
Почувствовав голод, они делали привал и готовили себе еду на берегу
какого-нибудь незамутненного лесного ручья, который - когда они опускались
на колени, подставляя губы, чтобы утолить жажду - тихонько протестующе
лепетал, точно девушка при первом любовном поцелуе. Для ночлега они
сооружали из веток шалаш и пробуждались с первыми солнечными лучами, готовые
к заботам нового дня. Доркас и Сайрус казались довольными путешествием, без