навязчивые образы живых, не как бледные духи умерших, - нет, они всегда
являлись ему такими, какими он изобразил их на портретах, с тем неизменным
выражением, которое его магический дар вызвал на поверхность из скрытых
тайников их души. Он не мог уехать за океан, не повидав еще раз двойников
этих призрачных портретов, - и он отправился к ним.
“О волшебное искусство! - в увлечении размышлял он по дороге. - Ты
подобно самому творцу. Бесчисленное множество неясных образов возникает из
небытия по одному твоему знаку. Мертвые оживают вновь; ты возвращаешь их в
прежнее окружение и наделяешь их тусклые тени блеском новой жизни, даруя им
бессмертие на земле. Ты навсегда запечатлеваешь промелькнувшие исторические
события. Благодаря тебе прошлое перестает быть прошлым, ибо стоит тебе
дотронуться до него - и все великое навсегда остается в настоящем, и
замечательные личности живут в веках, изображенные в момент свершения тех
самых деяний, которые их прославили. О всемогущее искусство! Перенося едва
различимые тени прошлого в краткий, залитый солнцем миг, называемый
настоящим, можешь ли ты вызвать сюда же погруженное во мрак будущее и дать
им встретиться? Разве я не достиг этого? Разве я не пророк твой?”
Охваченный этими гордыми и в то же время печальными мыслями, художник
начал разговаривать вслух, идя по шумным улицам среди людей, которые не
догадывались о терзавших его думах, а приведись им подслушать его
размышления, не поняли бы их, да и вряд ли захотели бы понять. Плохо, когда
человек вынашивает в одиночестве тщеславную мечту. Если вокруг него нет
никого, по кому он мог бы равняться, его стремления, надежды и желания
грозят сделаться необузданными, а сам он может уподобиться безумцу или даже
стать им. Читая в чужих душах с прозорливостью почти сверхъестественной, художник не видел смятения в своей собственной душе.
- Вот, верно, их дом, - проговорил он и, прежде чем постучать, внимательно оглядел фасад. - Боже, помоги мне! Эта картина! Неужели она
всегда будет стоять перед моими глазами? Куда бы я ни смотрел, на дверь ли, на окна, - в рамке их я постоянно вижу эту картину, смело написанную, сверкающую сочными красками. Лица - как на портретах, а позы и жесты - с
наброска!
Он постучал.
- Скажите, портреты здесь? - спросил он слугу, а затем, опомнившись, поправился: - Господин и госпожа дома?
- Да, сэр, - ответил слуга и, обратив внимание на живописную внешность
художника, которая бросалась в глаза, добавил: - И портреты тут.
Художника провели в гостиную, дверь из которой вела в одну из
внутренних комнат такой же величины. Поскольку в первой комнате никого не
оказалось, художник прошел к двери, и здесь взорам его представились и
портреты и сами их живые прототипы, так давно занимавшие его мысли. Невольно
он замер у порога.
Его появления не заметили. Супруги стояли перед портретами, с которых
Уолтер только что отдернул пышный шелковый занавес. Одной рукой он еще
держал золотой шнур, а другой сжимал руку жены. Давно скрытые от глаз, портреты с прежней силой приковывали к себе взор, поражая совершенством
исполнения, и, казалось, не дневной свет оживлял их, а сами они наполняли
комнату каким-то горестным сиянием. Портрет Элинор выглядел почти как
сбывшееся пророчество. Задумчивость, перешедшая потом в легкую печаль, с
годами сменилась на ее лице выражением сдержанной муки. Случись Элинор
испытать страх, ее лицо стало бы точным повторением ее портрета. Черты
Уолтера приняли хмурое и угрюмое выражение: лишь изредка они оживлялись, чтобы через минуту стать еще более мрачными. Он переводил глаза с Элинор на
ее портрет, затем взглянул на свой и погрузился в его созерцание.
Художнику показалось, что он слышит у себя за спиной тяжелую поступь
судьбы, приближающейся к своим жертвам. Странная мысль зашевелилась у него в
мозгу. Не в нем ли самом воплотилась судьба, не его ли избрала она орудием в
том несчастье, которое он когда-то предсказал и которое теперь готово было
свершиться?
Однако Уолтер все еще молча рассматривал свой портрет, как бы ведя
немой разговор с собственной душой, запечатленной на холсте, и постепенно
отдаваясь роковым чарам, которыми художник наделил картину. Но вот глаза его
загорелись, а лицо Элинор, наблюдавшей, как ярость овладевает им, исказилось
от ужаса, и когда, оторвав взгляд от картины, он обернулся к жене, сходство
их с портретами стало совершенным.
- Пусть исполнится воля рока! - неистово завопил Уолтер. - Умри!
Он выхватил кинжал, бросился к отпрянувшей Элинор и занес его над ней.
Их жесты, выражение и вся сцена в точности воспроизводили набросок
художника. Картина во всей ее трагической яркости была закончена.
- Остановись, безумец! - воскликнул художник. Кинувшись вперед, он
встал между несчастными, ощущая, что наделен такой же властью распоряжаться
их судьбами, как изменять композицию своих полотен. Он напоминал волшебника, повелевающего духами, которых сам вызвал.
- Что это? - промолвил Уолтер, и обуревавшая его ярость уступила место
мрачному унынию. - Неужели судьба не даст свершиться своему же велению?
- Несчастная женщина! - обернулся художник к Элинор. - Разве я не
предупреждал вас?
- Предупреждали, - ровным голосом отозвалась Элинор, оправившись от
испуга, и на лице ее появилось привычное выражение тихой грусти, - но ведь
я… я любила его!
Разве рассказ этот не заключает в себе глубокой морали? Если бы можно
было предугадать и показать нам последствия всех или хотя бы одного из наших
поступков, некоторые из нас назвали бы это судьбой и устремились ей
навстречу, другие дали бы себя увлечь потоком своих страстей, - но все равно
никого пророческие портреты не заставили бы свернуть с избранного пути.
Перевод И. Разумовского и С. Самостреловой
МАСКАРАД У ГЕНЕРАЛА ХОУ
Как-то под вечер, минувшим летом, я шел по Вашингтон-стрит, и внимание
мое привлекла вывеска, торчащая над аркой узкого прохода почти напротив
Старой Южной церкви. На вывеске изображено было здание величественной
архитектуры, а рядом значилось: “Гостиница “Губернаторский дом”, содержатель
Томас Уэйт”. Слова эти весьма кстати напомнили мне о моем давнем намерении
посетить и осмотреть былую резиденцию английских правителей Массачусетса; я
нырнул под арку, и несколько шагов по сводчатому коридору, прорезывающему
кирпичное строение торговых рядов, привели меня из шумного центра
современного Бостона на маленький уединенный двор. Одну сторону этого двора
занимал трехэтажный прямоугольный фасад Губернаторского дома, увенчанный
башенкой, на крыше которой можно было разглядеть позолоченную фигуру индейца
с натянутым луком, словно готовящегося пронзить стрелой флюгер на шпиле
Старой Южной церкви. В такой позе индеец пребывает уже семьдесят с лишком
лет, с тех самых пор, как почетный член церковной общины Драун, искусный
резчик по дереву, поставил его там бессменным городским караульным.
Стены Губернаторского дома сложены из кирпича и, по-видимому, совсем
недавно покрыты слоем краски светлого оттенка. Несколько ступеней из
красного песчаника, окаймленные чугунными перилами с затейливым узором, ведут к широкому крыльцу, над которым нависает балкон с чугунной
балюстрадой, повторяющей тот же узор, с тем же мастерством выполненный. Но
здесь в него вплетены цифры и буквы “16 П. С. 79” - должно быть, год
постройки здания и инициалы того, кому оно обязано своим существованием.
Войдя в высокую двустворчатую дверь, я очутился в вестибюле, или