когда-то любил! Небесное проклятие поразило меня за то, что я гнушалась
братьев и сестер своих. Я окутала себя гордостью, как мантильей; я презрела
узы родства, дарованные нам природою, - и природа связала меня с людьми
новыми, страшными узами, обратив это бренное тело в источник смертоносной
заразы. Природа отомстила мне за себя, за тебя и за всех остальных людей: знай же, я - Элинор Рочклиф!
Безумная злоба и долго копившаяся в его сердце горечь от сознания того, что жизнь его погублена безвозвратно, что наградой за любовь ему было
жестокое презрение, - все эти чувства вдруг проснулись в груди Джервиса
Хелуайза. Он погрозил пальцем несчастной умирающей, и занавески
всколыхнулись от дикого хохота, жутким эхом раскатившегося по комнате, - Еще одна победа леди Элинор! - вскричал он. - Все стали ее жертвами!
Кто же заслужил почетное право быть последней жертвой, если не она сама?
Внезапно, словно в его воспаленном мозгу возникла какая-то новая
фантазия, он схватил роковую мантилью и бросился прочь из Губернаторского
дома.
В тот же вечер через город прошла странная процессия; участники ее
несли факелы, и над головами их раскачивалось подобие женской фигуры в
роскошно вышитом одеянии. Джервис Хелуайз шел во главе процессии, размахивая
зловещим красным флагом. Дойдя до Губернаторского дома, толпа сожгла
изображение, и налетевший ветер тут же развеял золу. Говорят, что с того
самого часа эпидемия начала стихать, точно от первой вспышки до последней
она была соединена таинственными связями с мантильей леди Элинор. О судьбе
ее злополучной владелицы ходят на редкость смутные слухи. До сих пор
поговаривают о том, что в одной из комнат Губернаторского дома появляется
время от времени бледный призрак женщины; она прячется в самых темных углах
и прикрывает лицо вышитой мантильей. И если правдива рассказанная выше
история, этот призрак не может быть ничем иным, как тенью надменной леди
Элинор.
Хозяин таверны, наш новый знакомый - почтенный приверженец монархии - и
я сам встретили окончание глубоко захватившей нас повести горячими
рукоплесканиями. Представьте себе, любезный читатель, как неизмеримо
увеличивается воздействие такого предания, если мы можем, как в настоящем
случае, всецело поручиться за то, что рассказчик ни в чем не погрешил против
исторической правды. Что касается до меня лично, то я знаю, с какой
придирчивой тщательностью мистер Тиффани всегда проверяет достоверность
фактов, прежде чем предать их гласности; и потому его история показалась бы
мне ничуть не более правдивой, будь он на деле очевидцем жизни и страданий
несчастной леди Элинор. Конечно, могут найтись скептики, которые потребуют
вещественных доказательств - например, предложат мистеру Тиффани предъявить
вышитую мантилью, позабыв о том, что, благодарение богу, она сгорела дотла!
Итак, история была досказана; и тут старый монархист, у которого в
веселой компании заметно улучшилось расположение духа, в свою очередь
пустился в воспоминания о Губернаторском доме и вызвался, если никто не
возражает, пополнить наш запас легенд некоторыми интересными эпизодами.
Мистер Тиффани, у которого нет причин опасаться соперников, немедленно
попросил его доставить нам это удовольствие; я, со своей стороны, с жаром к
нему присоединился; и наш уважаемый гость, весьма польщенный вниманием, уже
готов был начать свой рассказ и ожидал только возвращения мистера Томаса
Уэйта, который отлучился, чтобы обслужить вновь прибывших. Быть может, читатель - впрочем, это в равной степени зависит от его и нашего желания -
найдет рассказ моего знакомого в одной из следующих легенд Губернаторского
дома.
Натаниэль Хоторн. Седой заступник
Было время, когда Новая Англия стонала под гнетом притеснений, более
тяжелых, нежели те, угроза которых вызвала революцию. Лицемерный Иаков II, преемник Карла Сластолюбивого, отменил хартии всех колоний и послал грубого
и бесчестного солдата отнять наши вольности и нанести удар нашей революции.
Правление сэра Эдмунда Эндроса носило все отличительные признаки тирании: губернатор и совет, назначенные королем, были чужды управляемому краю; законы издавались и налоги устанавливались без какого-либо участия народа, непосредственно или через представителей; права частных граждан нарушались, и грамоты на владение землею были объявлены недействительными; запреты, налагаемые на печать, глушили голос протеста; и, наконец, недовольство
народа было подавлено первой же бандой наемников, вступившей на нашу
свободную землю. Два года предков удерживала в хмурой покорности та самая
сыновняя любовь, которая заставляла их неизменно хранить вассальную верность
старой родине, кто бы ни возглавлял ее - парламент, протектор или
папист-монарх. Однако, покуда не настало это тяжелое время, то была
вассальная верность лишь по названию, и колонисты сами управляли своим
краем, пользуясь свободой, какой еще и сейчас не знают коренные жители
Великобритании.
Но вот дошел до наших берегов слух о том, что принц Оранский отважился
на предприятие, успех которого означал бы торжество наших гражданских и
религиозных прав и спасение Новой Англии. Об этом говорилось лишь осторожным
шепотом; слух мог оказаться ложным или попытка - неудачной, и в обоих
случаях сеявший смуту против короля Иакова поплатился бы головой. Но все же
вести эти оказали заметное действие. Прохожие на улицах загадочно усмехались
и бросали дерзкие взгляды на своих притеснителей, повсюду росло сдержанное и
безмолвное волнение, и, казалось, достаточно было малейшего знака, чтобы вся
страна воспрянула от своего сонного уныния. Видя надвигавшуюся опасность, правители, во избежание ее, решили явить народу внушительное зрелище силы, а
быть может, подкрепить свою власть и более суровыми мерами. В один
апрельский день 1689 года сэр Эдмунд Эндрос и его любимые советники, будучи
разгорячены вином, вызвали отряд красных мундиров, составлявший
губернаторскую гвардию, и вышли на улицы Бостона. Солнце уже клонилось к
западу, когда началось шествие.
Барабанная дробь, раскатившаяся по улицам в этот беспокойный час, прозвучала не как военная музыка гвардейского отряда, но скорей как
призывный сигнал для жителей города. Со всех концов стекались толпы на
Королевскую улицу, где столетие спустя суждено было произойти новому
столкновению между солдатами Великобритании и народом, борющимся против ее
ига. Хотя прошло уже более шестидесяти лет после прибытия пилигримов, новое
поколение сохраняло отличавшую их суровость и силу, и, быть может, в час
испытаний черты эти выступали даже ярче, чем в более радостное время.
Простотой в одежде, строгостью всего обличья, суровым, но спокойным взором, библейским складом речи и непоколебимою верой в господнюю помощь правому
делу они походили на первых пуритан перед лицом опасности, подстерегавшей их
в неизведанных дебрях. Да и не пришло еще время угаснуть духу старины; ведь
среди собравшихся в тот день на Королевской улице были люди, некогда
молившиеся здесь под открытым небом, потому что не успели еще построить храм
для служения богу, за которого они пошли в изгнание. Были здесь и старые
солдаты армии парламента, мрачно усмехавшиеся при мысли о том, что их
дряхлеющей руке еще, быть может, суждено нанести новый удар дому Стюартов.
Были и ветераны войны с королем Филиппом, которые с благочестивой
жестокостью жгли селения и убивали старых и малых, в то время как праведные