души по всей стране помогали им своими молитвами. Кое-где попадались и
священники, и толпа, в отличие от всякой другой толпы, смотрела на них с
таким почтением, словно само облачение придавало им святость. Эти святые
люди, пользуясь своим влиянием, всячески старались успокоить народ, но не
убеждали его разойтись. Между тем повсюду только и говорили о том, что могло
заставить губернатора нарушить спокойствие в городе в такое время, когда
малейшая стычка способна была привести страну в смятение; и всякий по-своему
объяснял это.
- Сатана хочет нанести свой самый страшный удар, - кричали одни, - ибо
он знает, что часы его сочтены! Наших благочестивых пастырей хотят бросить в
тюрьму. Повторятся дни Смитфилда: мы увидим их на костре посреди Королевской
улицы.
И паства каждого прихода тесней обступала своего священника, а тот
бестрепетно устремлял взоры к небу, стараясь держаться с апостольским
величием, как и пристало кандидату на величайшую награду священнослужителя -
мученический венец. В то время многие верили, что в Новой Англии может
явиться свой Джон Роджерс, который займет место этого достойного человека в
Букваре.
- Папа римский дал приказ устроить новую Варфоломеевскую ночь! -
кричали другие. - Все мужское население перережут, не пощадят ни стариков, ни младенцев.
Эта догадка не была полностью опровергнута, хотя более разумные из
толпы полагали, что губернатором руководит иной, не столь жестокий замысел.
Брэдстрит, его предшественник, назначенный еще по старой хартии, почтенный
сверстник первых поселенцев, по слухам, находился в городе. Можно было
предполагать, что сэр Эдмунд Эндрос, намереваясь внушить страх зрелищем
вооруженной силы, в то время рассчитывает внести смятение в ряды противной
партии, захватив ее вождя.
- Стой крепче за старую хартию, губернатор! - закричала толпа, проникшись этой мыслью. - За доброго губернатора Брэдстрита!
Крики эти становились все громче, когда перед толпою неожиданно
предстала хорошо знакомая фигура самого губернатора Брэдстрита, почти
девяностолетнего старца, который, взойдя на высокое крыльцо, с присущей ему
кротостью призвал толпу подчиниться властям предержащим.
- Дети мои, - заключил свою речь почтенный старец, - не будьте
безрассудны. Не кричите понапрасну, а лучше молитесь о благе Новой Англии и
терпеливо ожидайте изъявления господней воли.
Исход события должен был решиться очень скоро. Дробь барабанов все
приближалась со стороны Корнхилла, звучала все громче и настойчивей и
наконец, гулко отдаваясь в каменных стенах, ворвалась на улицу вместе с
мерным топотом марширующих ног. Появился двойной ряд солдат, которые шли, заняв всю ширину мостовой, и тлевшие фитили их мушкетов образовали в
сумерках два ряда огней. Их твердый шаг напоминал неуклонное движение
машины, готовой раздавить все, что окажется на ее пути. Вслед за ними, сдерживая лошадей, чьи копыта нестройно цокали по мостовой, ехало несколько
всадников, во главе их сэр Эдмунд Эндрос, человек уже в летах, но еще
статный и молодцеватый. Остальные были его любимые советники и злейшие
недруги Новой Англии. По правую его руку ехал Эдуард Рэндолф, заклятый наш
враг, тот самый “мерзостный злодей”, названный так Коттоном Мэзером, который
был непосредственным виновником падения прежнего правительства и
впоследствии унес с собой в могилу клеймо заслуженных проклятий. С другой
стороны ехал Булливант, сыпавший на ходу насмешками и злыми шутками. Дадли
следовал сзади, не поднимая глаз, справедливо опасаясь встретить взгляды
толпы, увидевшей его, единственного их соотечественника, среди угнетателей
родной страны. Капитан фрегата, стоявшего на якоре в порту, и два-три
чиновника британской короны дополняли кавалькаду. Но больше всего привлекал
к себе взоры, исполненные глубочайшего негодования, священник епископальной
церкви, надменно ехавший среди правителей в своем священническом облачении, - достойный представитель власти прелатов, живой символ гонений на веру, союза церкви с государством и всех тех гнусностей и преступлений, которые
заставили пуритан бежать в безлюдные дебри. Второй отряд гвардейцев так же, сдвоенными рядами, замыкал шествие.
Зрелище это как бы являло картину положения Новой Англии, наглядно
изображая уродливость всякой власти, не вытекающей из природы вещей и чуждой
народному духу: с одной стороны - толпы благочестивых подданных, с
печальными лицами и в темных одеждах, с другой - кучка правителей-деспотов
во главе со служителем Высокой церкви, все пышно разодетые, а иные с
распятием на груди, красные от вина, кичащиеся своим неправедным
могуществом, насмешливо-равнодушные ко всеобщему горю. А солдаты-наемники, готовые по первому слову залить улицы кровью, словно показывали, каков
единственный путь к достижению покорности, - О всемилостивый господь! - воскликнул вдруг кто-то в толпе. - Пошли
заступника народу твоему!
Этот возглас прозвучал так, что все его услыхали, и, точно клич
герольда, возвестил о появлении весьма примечательной фигуры. Толпа все это
время отступала назад и теснилась теперь почти у самого конца улицы; солдаты
успели пройти не более чем треть ее длины. Между теми и другими оставалось
свободное пространство - мощеная пустыня среди высоких домов, отбрасывавших
на нее густую тень. Вдруг в этом пространстве показался человек, как видно, преклонных лет, который будто отделился от толпы и теперь шел один посредине
улицы навстречу вооруженному отряду. На нем была одежда первых пуритан -
темный плащ и шляпа с высокой тульей, какие носили лет пятьдесят тому назад; он был опоясан тяжелой рапирой, но опирался на посох, чтоб укрепить дрожащую
поступь старческих ног.
Пройдя несколько шагов, старик остановился и медленно повернулся к
толпе, открыв ей лицо, исполненное благородного величия и казавшееся еще
более почтенным от белоснежной бороды, спускавшейся на грудь. Он сделал
жест, одновременно ободряющий и предостерегающий, потом снова повернулся и
продолжал свой путь.
- Кто этот благородный старец? - спрашивали молодые люди у отцов.
- Кто этот почтенный брат? - спрашивали старики друг у друга.
Но никто не мог на это ответить. Отцы народа, те, кому уже перевалило
за восемьдесят, были в смущении, недоумевая, как могли они забыть лицо столь
явно значительное, которое, без сомнения, знавали в прошлом, соратника
Уинтропа и первых советников, одного из тех, что издавали законы, читали
молитвы и вели народ в бои на дикарей. Их сыновья тоже должны были бы
помнить его, таким же седым в их юношеские годы, какими сами они были
теперь. А молодые! Как могло случиться, что в памяти их не сохранился образ
этого седовласого патриарха, реликвии давно прошедших дней, чья
благословляющая рука не раз, должно быть, ложилась в детстве на их
непокрытые головы?
- Откуда он пришел? Чего он хочет? Кто он такой? - шептала изумленная
толпа.
Меж тем почтенный незнакомец, опираясь на посох, продолжал свой
одинокий путь. Когда марширующие солдаты были уже совсем близко и грохот
барабана наполнил его уши, согбенный стан его выпрямился, бремя лет словно
упало с его плеч, и он предстал перед толпой исполненным старческого, но не
сломленного годами величия. Теперь он шел вперед военным шагом, в такт
барабанной дроби. Так двигались они навстречу друг другу: с одной стороны
одинокий старик, с другой - пышная процессия правителей под военным
эскортом; и когда между ними осталось не более двадцати ярдов, старик