виду в облаке пыли, поднимавшейся от старых стен, оставаясь, впрочем, вполне
доступным для слуха благодаря тому грохоту, который он при этом производил.
Сколь завидно сознание, что ты трудишься с пользой для дела! Ничто не
беспокоило Питера, - или, вернее, ничто, за исключением тех возникающих в
голове призраков, которые кажутся смутными воспоминаниями, но в которых есть
и нечто от предчувствий. Он часто останавливался с поднятым в воздух топором
и говорил сам себе: “Питер Голдтуэйт, разве ты никогда прежде не наносил
этого удара?” Или: “Питер, к чему сносить весь дом? Подумай немножко, и ты
вспомнишь, где спрятано золото”. Однако проходили дни и недели, а
значительных находок не было. Правда, иногда тощая серая крыса выбегала и
смотрела на тощего серого человека, удивляясь, что это за дьявол появился в
старом доме, бывшем до сих пор всегда таким тихим. Иногда Питер сочувствовал
горю мыши, принесшей пять или шесть хорошеньких, нежных и хрупких мышат как
раз в тот момент, когда им суждено было погибнуть под развалинами. Но
сокровища все не было.
К этому времени Питер, решительный, как сама судьба, и усердный, как
само время, покончил с самой верхней частью дома и спустился во второй этаж, где занялся одной из выходивших на улицу комнат. Раньше это была парадная
спальня, которую по традиции чтили как спальню губернатора Дадли и многих
других именитых гостей. Мебель оттуда исчезла. Тут были остатки выцветших и
висевших клочьями обоев, но большую часть голых стен украшали сделанные
углем наброски - главным образом человеческих голов, изображенных в профиль.
Так как это были образчики его собственного юного гения, то необходимость
уничтожить их опечалила Питера больше, чем если бы это были церковные фрески
работы самого Микеланджело. Однако один из набросков, и притом самый лучший, произвел на него другое впечатление. На нем был изображен оборванный
мужчина, который, опираясь на лопату, наклонил свое худое тело над ямой в
земле и протянул руку, чтобы схватить что-то, что он там нашел. Но сзади, совсем рядом, показалась с дьявольской улыбкой на устах фигура с рогами, хвостом, украшенным кисточкой на конце, и с раздвоенными копытами.
- Прочь, Сатана! - вскричал Питер. - Он получит свое золото!
Взмахнув топором, он с такой силой ударил рогатого джентльмена по
голове, что разрубил не только его, но и искателя сокровищ и заставил всю
сцену, изображенную на рисунке, исчезнуть точно по волшебству. Более того, его топор прорубил штукатурку и дранку, и под ними открылось углубление.
- Да помилует нас бог, мистер Питер! Вы что, ссоритесь с нечистым? -
спросила Тэбита, пришедшая за топливом, чтобы подбросить его в очаг, на
котором варился обед.
Не отвечая старухе, Питер обрушил еще кусок стены и обнажил маленькую
нишу или шкаф рядом с камином, примерно на высоте груди. В нем не оказалось
ничего, кроме позеленевшей медной лампы и пыльного клочка пергамента. Пока
Питер разглядывал последний, Тэбита схватила лампу и принялась протирать ее
своим фартуком.
- Ее нет смысла тереть, Тэбита, - сказал Питер. - Это не лампа
Аладдина, хотя я и считаю ее предвестницей такой же большой удачи.
Посмотри-ка, Тэбби!
Тэбита взяла пергамент и поднесла его к самому носу, на котором сидели
очки в железной оправе. Но она даже не стала ломать себе над ним голову и
разразилась кудахтающим смехом, держась за бока обеими руками.
- Вам не удастся одурачить старуху! - вскричала она. - Это ваша
собственная рука, мистер Питер, тот же почерк, что и в письме, которое вы
мне прислали из Мексики.
- В самом деле, есть большое сходство, - сказал Питер, вновь
рассматривая пергамент. - Но ты ведь сама знаешь, Тэбби, что этот шкаф, должно быть, был скрыт под штукатуркой прежде, чем ты появилась в этом доме, а я появился на свет. Нет, это рука старого Питера Голдтуэйта. Эти столбцы
фунтов, шиллингов и пенсов - это его цифры, обозначающие размеры сокровища, а вот это, внизу, - несомненно, указание на место, где оно спрятано. Но
чернила выцвели или сошли, так что совершенно невозможно ничего разобрать.
Какая жалость!
- А лампа совсем как новая. Это все-таки некоторое утешение, - сказала
Тэбита.
“Лампа! - подумал Питер. - Она осветит мои поиски”.
В данный момент Питер был более расположен поразмыслить над этой
находкой, нежели возобновить свои труды. Когда Тэбита спустилась вниз, он
стоял, разглядывая пергамент у одного из выходящих на улицу окон, такого
темного от пыли, что солнце едва отбрасывало на пол неясную тень оконного
переплета. Питер с силой распахнул окно и выглянул на большую городскую
улицу, а солнце заглянуло тем временем вовнутрь его старого дома. Хотя
воздух был мягким и даже теплым, он заставил Питера вздрогнуть, как будто на
него брызнули холодной водой.
Был первый день январской оттепели. Снег толстым слоем лежал на крышах
домов, но быстро таял, превращаясь в миллионы водяных капель, которые падали
с карнизов, сверкая на солнце, и барабанили, как летний ливень. На улице
утоптанный снег был тверд и крепок, как мостовая из белого мрамора, и не
успел еще сделаться мокрым от почти весенней температуры. Но когда Питер
высунул голову, он увидел, что жители, если не сам город, уже успели оттаять
за этот теплый день после двух или трех недель зимней погоды. Хоть у него
при этом и вырвался вздох, ему было радостно смотреть на поток женщин, шедших по скользким тротуарам, на их румяные лица, которые в обрамлении
стеганых капоров, горжеток и собольих накидок казались ему розами, распустившимися среди невиданной листвы. То и дело звенели бубенчики, возвещая либо о прибытии саней из Вермонта, груженных морожеными тушами
свиней или баранов, а иной раз еще и одного-двух оленей; либо торговца
птицей, привезшего с собой всю колонию птичьего двора - кур, гусей и
индюшек; либо фермера и его супруги, приехавших в город отчасти для
прогулки, а отчасти чтобы побегать по магазинам и продать немного яиц и
масла. Такая пара ехала обычно в старомодных квадратных санях, прослуживших
им двадцать зим, а в летнее время простоявших двадцать лет на солнце у
дверей. Вот легко пронеслись по снегу господин с дамой в элегантном возке на
полозьях, напоминающем по форме раковину; вот передвижной театр на санях с
откинутым в сторону, чтобы дать доступ солнцу, полотняным занавесом
промчался по улице, ныряя в разные стороны между повозками, загородившими
ему дорогу; вот из-за угла показалось некое подобие Ноева ковчега на
полозьях - огромные открытые сани с сиденьями на пятьдесят человек, запряженные дюжиной лошадей. Это объемистое вместилище было наполнено
веселыми девушками и веселыми молодыми людьми, веселыми девочками и
мальчиками и веселыми стариками, - и все они шутили и улыбались во весь рот.
Слышалось жужжание их голосов и тихий смех, а иногда раздавался громкий
радостный крик, на который зрители отвечали троекратным “ура”, а ватага
проказливых мальчишек забрасывала веселящуюся компанию снежками. Сани
проехали, но когда они скрылись за поворотом, издалека все еще слышались
веселые крики.
Никогда еще Питер не видел сцены более живой, чем та, которую составили
вместе яркое солнце, сверкающие капли воды, искрящийся снег, веселая толпа, множество быстрых повозок и перезвон веселых бубенчиков, заставлявший сердце
плясать под их музыку. И единственным мрачным пятном тут было это
остроконечное древнее строение - дом Питера Голдтуэйта, который, понятно, и
должен был выглядеть унылым снаружи, поскольку изнутри его терзала такая