потому, что зияющая бездна с течением времени становится все шире, а потому, что она очень быстро затягивается!
Почти раскаиваясь в своем озорстве (если только его поступок может быть
назван озорством), Уэйкфилд порою ложится в постель и, просыпаясь после
первого сна, широко раскидывает руки поперек одинокой и неприютной постели.
“Нет, - думает он, натягивая на себя одеяло, - не буду я спать один больше
ни одной ночи”.
Наутро он встает раньше обыкновенного и принимается соображать, что же
ему, собственно, теперь делать. Он привык думать так нерешительно и
бессвязно, что, совершая этот удивительный поступок, он не в состоянии
определить, какую цель он перед собой ставил. Смутность намерения, равно как
и судорожная поспешность его выполнения, одинаково типичны для
слабохарактерного человека. Все же Уэйкфилд пытается как можно тщательнее
разобраться в своих дальнейших планах и устанавливает, что ему очень
любопытно узнать, как пойдут дела у него дома, как его примерная жена
перенесет свое недельное вдовство и как вообще тот небольшой кружок людей, в
центре которого он находился, обойдется без него. Таким образом, ясно, что в
основе всего этого происшествия лежит непомерно раздутое тщеславие. Но как
же все-таки он сумеет добиться своих целей? Не тем же, в самом деле, что он
просто запрется в своей квартире, где он хотя и спит и просыпается по
соседству со своим домом, но, в сущности, находится от него очень далеко, точно на целую ночь пути в дилижансе. В то же время, если он вернется, весь
его план сразу разлетится прахом. Его бедный мозг безнадежно путается в этих
противоречиях, и, чтобы выбраться из них, он наконец рискует выйти, почти
решившись дойти до перекрестка, чтобы оттуда одним глазком взглянуть на свое
покинутое жилище. Привычка - а он человек привычки - как бы берет его за
руку и подводит совершенно невольно к его собственной двери, где в самую
последнюю минуту он вдруг приходит в себя, услышав шарканье своих ног о
ступени у входа. Уэйкфилд! Куда же тебя несет?
В этот именно момент судьба его решительно поворачивается вокруг своей
оси. Не задумываясь о том, на что обрекает его этот первый шаг отступления, он устремляется прочь, задыхаясь от никогда еще не испытанного волнения, не
смея даже обернуться, пока не добежит до конца улицы. Может ли быть, что его
никто не заметил? Неужели же за ним не бросится в погоню весь его дом, начиная от благовоспитанной миссис Уэйкфилд и нарядной горничной и кончая
грязноватым мальчишкой-слугой, преследуя с криками “Держи!” по всем
лондонским улицам своего сбежавшего господина и повелителя? Чудесное
спасение! Он собирается с духом, чтобы остановиться и взглянуть на свой дом, но приведен в замешательство переменой, как будто происшедшей со столь
знакомым ему зданием, той переменой, которая поражает нас всех, когда после
нескольких месяцев или лет мы снова видим какой-нибудь холм, или озеро, или
предмет искусства, издавна нам знакомые. В обыкновенных случаях причиной
этого непередаваемого ощущения является контраст между нашими несовершенными
воспоминаниями и реальностью. В случае же с Уэйкфилдом магическое
воздействие одной ночи приводит к такой же трансформации, ибо в этот
кратчайший срок с ним произошла большая моральная перемена. Но это еще пока
секрет для него самого. Перед тем как покинуть свой наблюдательный пост, он
на мгновение издали видит свою жену, проходящую мимо центрального окна
фасада с лицом, обращенным в его сторону. Наш бесхарактерный хитрец бежит со
всех ног, насмерть перепуганный от одной мысли, что среди тысячи живых
существ она сразу остановит свой взор на нем. И с радостью в сердце, хотя и
с несколько затуманенным мозгом, он оказывается опять перед горящими
угольями у себя на квартире.
Так вот и потянулась эта бесконечная канитель. Вслед за начальным
замыслом, родившимся в мозгу этого человека, и после того, как его вялый
темперамент накалился до такой степени, что он перешел к действию, вся эта
история пошла развиваться самым естественным чередом. Мы легко можем себе
представить, как он в результате глубоких размышлений покупает новый парик
рыжеватого оттенка и обзаводится из мешка еврея-старьевщика разным платьем, возможно менее похожим по своему фасону на его обычную коричневую пару.
Наконец дело сделано - Уэйкфилд превратился в другого человека. Поскольку
его новый образ жизни теперь определился, вернуться к прежнему ему было бы
столь же трудно, как в свое время решиться на шаг, приведший его к такому ни
с чем не сообразному положению. Ко всему примешивается еще и обида: по
свойственной ему подчас раздражительности он в данном случае недоволен тем, что миссис Уэйкфилд, по его мнению, недостаточно поражена его уходом. Он не
вернется, пока она не изведется до полусмерти. Ну что же, два или три раза
она уже проходила мимо него, он видел при каждой новой встрече, насколько
тяжелее становилась ее походка, как бледнело ее лицо и как на нем все
сильнее отражалась тревога. А на третью неделю его исчезновения он
обнаруживает, что к нему в дом проникает некий зловещий посетитель в лице
аптекаря. На следующий день дверной молоток уже обмотан тряпкой. К вечеру к
дверям дома Уэйкфилда подкатывает колесница врача, и из нее вылезает
торжественная, украшенная большим париком фигура, которая, пробыв с визитом
четверть часа, выходит обратно, может быть, теперь уже в качестве вестника
будущих похорон. Драгоценная супруга! Неужели же она умрет? На этот раз
Уэйкфилд преисполнен чем-то похожим на сильное чувство, и все-таки он медлит
и не спешит к одру больной, оправдываясь перед своей совестью тем, что в
такой критический момент ее нельзя тревожить. А если его и удерживает что-то
другое, то он не отдает себе в этом отчета. В течение нескольких следующих
недель миссис Уэйкфилд постепенно поправляется. Кризис миновал. Сердце ее, может быть, и полно горечи, но спокойно. Когда бы он теперь ни вернулся, рано или поздно, оно больше уж никогда не забьется из-за него так сильно.
Такие мысли пробиваются сквозь туман, обволакивающий сознание Уэйкфилда, и
рождают в нем смутное ощущение, что почти непроходимая пропасть отделяет
теперь его наемную квартиру от его дома. “Но ведь дом мой находится на
соседней улице!” - говорит он себе иногда. Глупец! Дом твой находится в ином
мире! До сего времени Уэйкфилд мог вернуться к себе в любой день, он только
всякий раз откладывал свое решение. Отныне он вообще не определяет точного
срока. Нет, не завтра… Может быть, на будущей неделе… Вероятно, скоро.
Бедняга! Мертвецы имеют примерно такую же возможность вновь посетить свой
родной дом, как сам себя из него изгнавший Уэйкфилд.
Ах, если бы я мог написать целый фолиант вместо того, чтобы сочинить
статью в дюжину страничек! Тогда я мог бы привести примеры того, как некая
сила вне нашей власти накладывает свою тяжелую руку на каждый наш поступок и
вплетает последствия наших деяний в железную ткань необходимости. Уэйкфилд
точно околдован. Мы принуждены оставить его на десять лет или около того.
Все это время он неотступно бродит вокруг своего дома, ни разу не переступив
его порога, и при этом продолжает быть верен своей жене, питая к ней самую
горячую любовь на которую он только способен, в то время как ее любовь к
нему постепенно все больше остывает. Впрочем, нужно заметить, что он уже
давно потерял ощущение странности своего поведения.
А теперь полюбуемся на такую сценку. Среди толпы, снующей по одной из
лондонских улиц, мы замечаем человека, теперь уже немолодого, наружность