Зимняя поездка скучна и холодна.
Это летом хорошо путешествовать, особенно когда слабый дождик прибьет пыль — кругом зелень, свежесть, мужики в полях вдоль дороги пашут-сеют-косят-убирают, телеги снуют, дети боярские попадаются. Движуха, есть на что посмотреть.
А сейчас дураков нет в холодрыгу из дома выходить, оттого и скучно. Даже если ехать верхом, чтобы размяться, много ли увидишь? Кругом снег, все однообразно белое, порой на дальних опушках промелькнет волк или кабан, а уж из возка сквозь мутную слюду вообще ничего не разглядеть.
Можно бы стекло вставить, но оконца все равно маленькие, к тому же иней никто не отменял, а ехать, уткнувшись в узкую щелку с риском расшибить нос, когда возок подбросит на ухабе или в кривой колее — так себе идея. К тому же, стекло я предпочитал расходовать там, где оно давало больше пользы: в мастерских, в парадных палатах, чтобы пыль в глаза пустить (феодализм, без понтов никуда), просто на продажу, а княжеский возок и слюдой обойдется.
Во, тряхнуло так, что я чуть башкой о крышу кибитки не ударился, а служка вцепился в жаровню, чтоб не опрокинулась.
— Что там? — рискнул я приоткрыть окошко.
— Трупие замерзлое, — пробасил ехавший обочь возка всадник.
Видать, какой-то бедолага не дошел. Тяжелый выдался год, холодный и мокрый, ржи уродилось мало, кое-где голодали, жрали лебеду и кору. В городах и деревнях сразу по лицам видно — худые, сероватые, костистые. Только упрямый блеск в глазах: ничего, приметы добрые, снега много, лето обещается теплое, Бог даст, перебедуем, будем с хлебом!
Всех, кто стекался в города за пропитанием, я велел собирать и ставить на работы. И сделал несколько крупных втыков подручным князьям и наместникам, кто просто раздавал хлеб голодным. Потому что надо приучать людей искать не милостыню, а заработок.
Но как вернусь на Москву, надо будет собраться с Машей, Дионисием, Елагой и прочими, подумать, что можно предпринять на будущее. При нашем климате, когда недород через два года на третий, да еще голод раза два в десятилетие, надо иметь продуманную политику и ресурсы на такой случай.
Раздавать хлеб и тем более деньги — делать только хуже. Можно ввести монополию по образцу поташной и дегтярной — при голоде зерно скупают только государевы житницы, всем остальным запретить прямо под страхом смерти, чтобы даже мысли о наживе отбить. Хлеб тратить на оплату работ (во всех городах строить да строить, те же амбары) и продавать по твердой цене. Что еще? Запретить вывоз из пострадавших местностей? Не знаю, это хорошо, когда хлебородные места в разном климате лежат, а у нас пока все в одном. Хлебных торговцев пока одними увещеваниями церкви в узде держать можно, вот потом, когда моими трудами возникнет протокапитализм, будет хуже, расчухают те самые «триста процентов прибыли» и забьют на христианскую любовь к ближнему. Тогда придется принуждать внеэкономически. Что еще? Импортировать не получится, больно хреновая у нас скорость доставки… Хотя… Обычно наступающий неурожай виден еще до середины лета, так что можно успеть обернуться до Персии и обратно, там с хлебом обычно хорошо. Только наших могут в Хаджи-Тархане задержать, значит, нужно заранее с тезиками падишахскими договориться…
— Стой! Стой! — донеслось снаружи и выбило из головы государственные мысли. — Сейчас расчистим!
Ржанул конь, за ним другой. Я поплотнее запахнул шубу и выбрался наружу, на скрипящий снег — впереди, у головы колонны, некая колгота и затор. Едва сделал шаг подойти посмотреть, как тут же Волк подвел Скалу, негоже великому князю пешком. Со вздохом вставил ногу в стремя и приложился задницей к холоднющему седлу. Вот же ж, прошелся бы сам, размялся, а теперь отмораживай седалище, встроенного обогрева еще лет пятьсот не будет, только на собственное кровообращение и надежда.
Поперек дороги встряли, сцепившись оглоблями, двое тяжело груженых саней. Две заиндевелые лошаденки, кожа да кости, безразлично уткнули головы вниз.
Объезд только по целине, никакого двухполосного движения нет и в помине, а если метель, то даже с однополосным беда. По колено в снегу стояли худой мужик, мужик посправнее, тощая баба с дитенком на руках и еще пятеро мальцов, примерно от двенадцати до двух лет. Все в разнобойных тулупчиках и шубейках, у кого из зайца, у кого из овчины.
— В город перебираемся, село запустело, голодно, вот, братанич в город позвал, — надтреснутым голосом вещал худой мужик, кивая на молчавшего второго.
Баба только косилась на толпу оружных, не зная, пугаться или радоваться, а старший сын глядел с восторгом, переминаясь ногами в лаптях.