Кормщики, повинуясь сигналам Елисея Груздя, поворотили в сторону земли, чая пристать к берегу до того, как падет буря. Тщетно — корабли отжимало на закат, оставалось бедовать в море да искать дорогу меж волн. Валы с каждой минутой становились все больше, мужики и послужильцы из новоприбывших, не видавшие в жизни буйства столь большой воды, крестились, а то и просто падали с ног при ударе в борт, бабы же голосили. Ну да такова их бабья порода.
— Чего валитесь, стойте прямо! — подначивали бывалые, крепко упираясь сапогами в палубы. — То ли еще будет, вода с небом местами поменяются!
Бедолаги-сухопуты шептали трясущимися губами молитвы, а кормщики веселились и пугали — оно самому легче, коли кто другой слабину даст!
Мужичка в насквозь промокшем зипуне волна окатила с головой и он возопил:
— Господи, прими душу раба твоего!
Илюха, держась на мачту, повернулся к нему, схватил за шиворот и вздернул перед собой на ноги.
— Чего голосишь? Моря не видал?
— Не видал, как есть не видал, суждальские мы! — запричитал мужичок.
— Земляк? — радостно осклабился Илюха. — Ратницкое знаешь? От Суздаля по дороге на Юрьев?
— Как не знать, батюшка воевода, через Ратницкое в Гаврилово за конями ездил, — малость ожил страдалец.
— Так я ратницкий и тож до двадцати годов моря не видал, — Илюха вовремя сжал губы и не дал внезапной волне захлестнуть в рот.
Тряхнув головой, как норовистый конь, он продолжил:
— Однако, обвык! И ты обвыкнешь!
— Ох, — вздрогнул мужичок, — помилуй, Господи, мою душу грешную!
Но тут же поймал полный рот соленой воды и едва отплевался.
Кормщики твердой рукой нащупывали путь посреди ярости стихии и преодолели, довели кораблики, кои швыряло в разные стороны как щепки, до речки до Чижи. Укрылись от волны за песчаным заворотом. В море по-прежнему вздымались темные валы и с тяжелым гулом бросались на берег, только для того, чтобы разбиться на тучи брызг и с шипением откатить обратно. На берегу споро сложили навесы, укутав парусиной, развели костры из топляка и малость обогрелись и просушились. Бабы накашеварили юшки, разбавленной вполовину падавшей с неба водой, но от горячего хлебова никто не отказался.
Буря ревела всю ночь, к утру стихла. Головня, перекинувшись парой слов с Елисеем, велел готовиться к отходу и почти сразу к нему с поклоном подкатил мужичок-землячок:
— Батюшка Илья Гаврилович, а нет ли пути рекою да волоком? Нам так привычнее, а то море терпеть никакой мочи нет.
Илюха хотел было дать тому по шее для вразумления — ну положим, суздалец не знает, что дале по берегу надо разметы мореходные подновлять или наново ставить. Но он что, не видит — новые большие кочи о трех мачтах волоком не утащишь! Однако, Головню остановил Елисей:
— Есть волок, как раз из Чижи поперек Канина, в Чешскую губу.
— Не пройдем же!
— А всем и не надо, пусть малые кочи тащат, а мы вдоль берега… — показал направление Груздь.
Непривычные к морю мужики повеселели еще больше, когда узнали, что путь волоком короче раз в десять и резво кинулись заготавливать валки, на коих потом покатят кочи. А Илюха с Елисеем и остальными двинулся на полночь.
На Студеное море насмотрелись еще когда к Мезенскомму острогу шли, а низкий да плоский Канин берег приелся на второй день, оттого две седмицы, что до Чешской губы плыли, больше слушали, что баяли поморы, ходившие далеко встречь солнцу.
Баяли они сказки о неведомых людях, на что Елисей Груздь только усмехался — дескать, видали мы и не такое!
Обычной самояди Илюха успел наглядеться — люди как люди, только ликом плоски и на татар схожи, да ездят что зимой, что летом на санях, что олени или собаки тянут, да вся одежда из меха. А вот будто бы дальше, за Печорской губой…
— За Югорской землею самоядь иная живет, мангазеями рекомая, — сидючи у борта на дерюжном куле, рассказывал помор.
— Да как же там жить, коли хлебца не растет? — спросил рыжеватый послужилец.
— Мясо едят оленье да рыбу, а коли гость к ним откуда придет, детей своих заколют и тем кормят, — со скучающим выражением поведал рассказчик.
— Свят, свят, свят! — закрестились слушатели.
— А кто помрет, гость али свой, тако ж едят.
— Чего ж мясу-то пропадать, — поддал жару Елисей, хитро сощурив глаза.
Аким-татарчонок, чтобы не ржать, сбежал на корму и стоял там, глядя на волны.
— А дальше иная самоядь, что до пупа мохната, а от пупа вверх как прочие люди. Но все лето в воде лежат, занеже на берегу у них тело от сухости трескается.
— А зимой?