— А зимой как прочие люди.
— Чудны дела твои, Господи! — охнул послужилец из недавних, выпучив глаза.
— Ты слушай, слушай, — пихнул его кулаком в плечо Груздь.
— В той стране река великая Обь, поперек ее целый день ехать, за ней земля ровная, безлесная, люди там в норах живут. И никоторого зверя, кроме соболя, в той земле нету. Оттого едят мясо соболье, а платье, шапки, рукавицы и сапоги носят собольи, и торгуют шкурки дешево.
— А как дешево? — подались вперед слушатели.
— Дед баял, в алтын. Соболи у них велики и черны, шерсть долгая.
Зашевелились губы, глаза устремились вверх — все начали считать возможный прибыток.
— А иная самоядь такова, — рассказчик вытащил из куля крепкую репку и принялся ее чистить, — рот у них на темени. Коли есть хотят, так накрошат мяса или рыбы, да кладут под колпак. А когда жует, то глазами вот так, вверх-вниз, вверх-вниз.
Помор откусил от репки и показал, двигая глазами, а рыжеватый только и выдохнул:
— Иди ты!
— Точно-точно, дед мой тоже к ним хаживал, — поддержал Елисей.
— Не убоялся??? Хотя если соболь в алтын… — зачесал в затылке будущий купец. — Да песцы, да пыжик, да кожи оленьи…
Илюха только усмехнулся про себя — байки те он слышал не раз, но помалкивал, зная, чем все веселье кончится. Ночью кто из поморов напялит шкуру да полезет с ревом, якобы мангазеи набежали! Тут главное уследить, чтобы у послужильца ножа или, пуще того, сабли под рукой не сыскалось, а то рубанет с перепугу!
Головня вспомнил, как разыграли Затоку, которого государь ныне услал в самый Царьград. Ноздрев-то от криков «мангазея» кинулся куда глаза глядят, запутался в складках шатра и голосил так, будто его черти в ад тащили, а уж куда храбрый вой!
Насладившись зрелищем вытаращенных глаз и раззявленных ртов, помор заявил, что хочет спать, завернулся в тюлений кафтанец и задремал на том же куле.
Много еще чего услышали новички дорогою: и про умирающих на зиму неведомых человеков, у коих сопли к земле примерзают, и про людей без головы, и про подземных жителей, и про град пречудесный с невидимыми жителями.
Тем легче им будет, когда увидят настоящих самоедов.
С прошедшей волоком частью каравана встретились в устье Чеши и в три седмицы добежали до назначенного места на Печоре. Добежали непросто, и буря на них вдругоядь падала, и мачты ломались, и волной раскидывало караван, но все равно кочи упрямо собирались воедино и шли на восход.
Вдоль Большого Заворота, за которым открывалась Печорская губа, поставили для следующих мореходов два знака, а сколь всего по пути — и не сосчитать.
В Печору входили в мелком дожде, помогая парусу веслами, уповая что здешнее устье не столь каменисто, как Двинское. Шли вверх рекою, мимо проток, на берег коих, мнилось, нога человеческая не ступала. Только птицы гомонили, будто люди…
Головня стоял на носу, высматривая подходящее место и озирая безымянные шири, которые Господь его руками покорит христианской вере и власти великого князя.
Место сыскали на третий день, изрядно далеко от моря, но зато близко от соснового леска. Сразу же принялись насыпать вал поперек мыса, а как закончили, срубили часовню и поставили в нее малый образ Николы Морского. Избы и частокол поднимали всей ратью, по раскладке, отчего росли они не по дням, а по часам. Ну как «избы»… Все под единой крышей рублено, ради здешних лютых зим, из любой избы в любую башню или амбар пройти можно, не выходя на улицу.
Головня, памятуя нападение чуди на Кемский погост, сторожился серьезно, выставлял дозорных и кажный день проверял их. Но — впусте, закончили без помех, самоядь местная прибегала на своих легких санках, но только смотрели издалека, но к острожку не приближались.
Привезенное с собой добро, товар и съестной припас сгрузили в амбар, малые кочи вытащили на берег и поставили на катки — на зиму оставалась почти сотня народу. Мужиков и баб велено было сажать на землю, чтобы изыскивали способы пропитания, а поставленному во главе Печерского острога Акиму передал Илюха государеву грамоту. В оной предписывалось самоядцев не утеснять, торговать с ними честно, под руку великого князя приводить добром и лаской, а коли ясаки платят, то переводить те ясаки на себя, но не жадничать.
Когда Илюхе оставалось два дня до отхода в обратный путь, в остроге объявился первый самоядец — не утерпел посмотреть на большой корабль. Объяснялся с ним взятый из Мезенского острога толмач, худо-бедно договорились — сторговали пять шкур за ножик, да подарили, как первому, стекляшек. За ним приехал второй, третий…
— Зря мы острог ставили, бачка, — посмотрел вслед очередному торговцу, отъезжающему от тына Аким, — оне тут мирные.