— Кичи Махмет царь убит! — радостно проорали на подходе к шатру.
Воин, вертевший на поднятой сабле золотой шлем запнулся и почти шепотом добавил:
— Шемяка зарубил…
Чуть не взвыл — ну что такое жизнь даже десятков огланов и ханов против одного Димы?
— Воину Христову и доброму пастырю, жизнь свою за паству положить не зазорно, — тихо повторил кто-то слова Мисаила.
Ближники негромко распоряжались обычными после битвы делами — приводили полки в порядок, отряжали людей собирать трофеи и хоронить мертвых, собирать раненых и грузить их на повозки…
Как бы ни хотелось сдохнуть, надо жить дальше, хотя бы для того, чтобы отдать Шемяке последние почести.
— Телегу подогнать, для князь-Дмитрия, — не то вопрошая, не то утверждая заметил Пестрый.
— Отставить телегу, — я нашел взглядом Басенка. — Станок пушечный, на нем повезем.
Когда все подготовили, мне подвели коня. Сокол тихонько ржанул, я похлопал его по крутой шее и передал повод стремянному, а сам скомандовал возчику:
— Трогай!
И пошел за наскоро вырубленной колодой, поставленной на лафет и укрытой стягом Спаса.
За спиной, после некоторого замешательства, спешились, разобрались по старшинству и зашагали рядом все наши.
До Москвы, куда уже были усланы гонцы с вестью о победе и гибели Шемяки, мы доправились за два дня. Больше всего по пути меня терзала мысль — что же будет со Стасей?
Но вопреки случившемуся после гибели Васьки, свое вдовство Стася пережила спокойно, только закаменела вся и ушла в дела. Основала в родной Вязьме женский монастырь, начала в нем стройку церкви Покрова Пресвятой богородицы с приделами во имя Георгия Победоносца и Дмитрия Солунского…
А потом приехала в Москву со всеми детьми. Маша ахнула — живой мертвец, ничего от прежней!
— Стася, родненькая, давай в Переславль поедем, по дороге в Троице помолимся?
— Не надо, — едва разлепила бледные губы великая княгиня. — Я в монастырь ухожу.
— Да как же…
— Господь мне знак дал. Сперва Васенька, нынче Дима. Молиться буду, чтобы остальные выжили.
И постриглась, став в своем монастыре первой игуменьей.
Маша такое решение подруги переживала тяжело, а я подумал-подумал и предложил:
— Ты говорила, что у нас мало детей, давай всех Диминых и Стасиных усыновим.
Вот так и появилось у нас еще четверо: трое девчонок и Дмитрий Дмитриевич, коему шел уже шестой год. Объявление об этом заметно притушило волнения среди князей и бояр, присягавших лично Шемяке. Так-то и Ахмылов новгородцев утишал, и у Вяземских не особо забалуешь, но все равно поганые шепотки, что я, дескать, задался целью извести галичское семейство под корень, все равно прорывались. Ничего, Хлус задачу получил, посмотрим, кто там такой умный. А Диму-младшего придется беречь, холить и лелеять — если и с ним что случится, боюсь, тогда вообще не отмоюсь.
Еще очень сильно консолидации помог Ипатий. Он возгласил, что Шемяка принял на себя все грехи московского княжеского дома и тем очистил великий стол (и меня в том числе) от грехов и всяческой скверны. И потому повиноваться князю Василию Васильевичу есть долг христианский, а кто не все, тот бессмертную свою душу изгубить может.
После чего заявил, что тоже намерен основать монастырь. Средств для этого, как у великой княжны Анастасии у него, конечно, не было, зато была популярность, и к нему немедленно потекли вклады «на строительство обители». Пришлось впрягать Мисаила, чтобы поток не вышел из берегов, и вскоре лично митрополит провел освящение монастыря, официально нареченного Вознесенским.
Юрод все принял невозмутимо и величественно «удалился в пустынь» просить Бога о здравии и процветании семейства великого князя. Уж не знаю, насколько там пустынь и молитвенное уединение, но монастырь, немедленно прозванный в народе Ипатьевым, находился в подозрительной близости от вотчины в Дракино, которой владел Волк…
Мне же не давал погрузиться в омут отчаяния и депрессии круговорот дел. В сожженной Кашире затеяли строительство каменной крепости и надо было найти денег, сведущих в каменном строительстве мастеров, обеспечить прокорм и подвоз материала. Многое могли сделать выращенные за двадцать лет подчиненные, но без своего присмотра никуда, это любой управленец знает.
Мисаила я пока не воспринимал как духовного наставника — и возрастом не вышел по сравнению с Никулой, и такого опыта совместной работы, разумеется, у него не было, но достучался до меня митрополит, достучался. Каждый раз поминал при встречах, что уныние — смертный грех. Да уж, тут не наш просвещенный и технологичный век, когда можно послать весь мир нахрен, закрыться дома, залечь на диван носом к стенке и дуться, сколько влезет. Это у крестьянина летний день год кормит, а у великого князя каждому дню, что зимой, что летом, цена как бы не вдесятеро. Страна-то на старте, страшно подумать, чем любая заминка в будущем, лет через сто и там более пятьсот, аукнется.