— Не бойся… — говорил Лайнаумэ Мякишеву. — Ничто тебе не угрожает. Почему ты всегда боишься?
Обычно это при мне происходило: Ладыкин велел не отпускать Мякишева одного в сопки, — мало ли…
— Разве можно понять то, чего не любишь? — спрашивал Лайнаумэ Мякишева.
Вопросы; если синеоки их задавали, оказывались у них, видите, вот такие. Что же, они были хорошие ребята, и каждый из них жил в ладу с природой. Были ли они простодушны? Думаю, другое; они были и р я м о-душны. И потому вопросы их были таковы.
— Подумай, — обращался Лайнаумэ к Мякишеву, — ты о нас заботишься? Или иначе ты не умеешь заработать на жизнь?
Ладыкин не вмешивался. Он все передоверил Мякишеву. Его интересовали только методы исследования. Он был специалист по методикам.
— Неужели можно защищать кентавров и губить людей? — спрашивал Лайнаумэ.
Само собой, Мякишев держался с синеоками как представитель человечества в целом.
— А обязательно, чтоб была суета вокруг нас? — спрашивал Лайнаумэ, глядя в лицо Мякишеву. — Нельзя просто жить рядом синеокам и людям?
Потом произошло вот что.
У Мякишева появилась новая аспирантка, из Якутии. Все заметили: в одной, в другой работе у Гали — информация, какой ни у кого не было, близко ничего подобного не было; скорее всего, синеоки сами ей помогали (пожалуй, это делал Лайнаумэ). Понятное дело, мы насторожились, ждали, как поведет себя Мякишев. Он объявил концентрацию усилий на решении задач, важных для практики, и переменил Гале тему, а ее материалы отдал в соседний сектор. Галя начала новую работу, но ее стали мучить бронхиты, затем плеврит, затем осложнение на сердце, и родной якутский климат сделался ей, по заключению врачей, противопоказан.
Было лето, снова был июль, когда синеоки начали пропадать. Они просто исчезали, один за другим., Бесследно. Их становилось все меньше и меньше.
Не то чтобы Мякишев заволновался; я ему много раз говорил, он отмахивался: куда они денутся! Я приходил к нему снова, он меня успокаивал: куда они денутся, дети малые! Мякишев готовил доклад о синеоках для конференции по использованию природных ресурсов и не хотел отвлекаться. Наконец он уступил; мы отправились искать Лайнаумэ.
И вот опять теплым и влажным днем мы шли наудачу в сопки. Облака у горизонта и солнце на ярко-синем небе. Мы поднялись по тропе, среди лиственниц, к тому самому месту, где когда-то впервые встретили Лайнаумэ. И увидели его. Он ждал нас.
Полуобернувшись назад, Лайнаумэ расчесывал хвост. Пропускал его через пальцы, еще раз и еще. Мы остановились. Лайнаумэ заговорил, не глядя на нас.
— Почему ты такой? — спросил Лайнаумэ у Мякишева.
Опять они стояли друг против друга.
— А тебе не все равно? — ответил Мякишев.
— Нет, — сказал Лайнаумэ.
Затем он встал на дыбы{ лицо его, с яркими голубыми глазами, оказалось высоко над нами, и круто повернулся на крепких задних ногах. Потом пошел по тропе прочь.
Мы с Мякишевым стояли не двигаясь.
А из-за деревьев начали выходить, один за одним, другие синеоки. Прежде их не было видно, теперь они появлялись, золотые, из зелени. И медленно уходили прочь вслед за Лайнаумэ.
Можно было не считать, здесь были все синеоки, все до единого. Все они уходили сейчас по тропе.
Когда последний стал исчезать за поворотом, Мякишев двинулся с места; неуверенно шагнул за ними. Я — следом.
Вы видели, наверное, эту красивую роспись на стене Дома ученых в Новосибирске: синеоки на уступе скалы, над обрывом перед закатным солнцем, впереди — Лайнаумэ. На самом-то деле это картина тревоги. Синеоки собирались на своем уступе, когда что-нибудь вынуждало их нервничать. Стояли, глядя на солнце, пока оно не скрывалось за горами.
Ясно было, что они идут на свою скалу. Притом они все прибавляли шагу. Мякишев, надо думать, почувствовал что-то, — шел и шел за ними, шел, а потом и побежал.
Мы выбежали на уступ одновременно с синеоками. И тут раздался странный шум; я увидел, как Лайнаумэ оказался в воздухе; но он не упал с обрыва, нет, он взлетел, раскинув руки; шум был шумом воздуха. Лайнаумэ был первым, вслед за ним взлетели другие, остальные, все; все синеоки взмыли над сопками за своим вожаком. Они летели, раскинув руки в стороны, вытянув тела горизонтально, ноги поджаты, хвосты колышутся сзади; летели прямо к опускающемуся солнцу.
Мякишев бросился за ними… Остановился. Я стоял рядом.
Синеоки удалялись… И вдруг, вдруг мне показалось, — Лайнаумэ обернулся. Да, точно! Наши взгляды встретились… Мы с ним были ровесники; он улетал, я оставался при Мякишеве.
Я рванулся к обрыву. Внизу, глубоко, были камни, текла река… Нет, это не пугало меня… Но Мякишев успел меня настичь, он кинулся на меня, сбил с ног и — навалился всей своей тяжестью.
Задыхаясь, я лежал под ним и видел, как удалялись синеоки. Стали золотым облачком на небе… приблизились к золотому диску солнца… и слились с ним.
Вот как это было.
Мякишева потом, говорят, встречали охотники. Он одичал; ему помогли, — дали собаку, сети, пристроили к лесничеству; он, рассказывают, так и живет там.
Особый интерес, по моему мнению, представляет то, что в этот же день была зафиксирована необычно сильная вспышка на Солнце. Следовало бы попытаться соотнести момент появления вспышки и время исчезновения синеоков. Как вам известно, я выступал с таким предложением на прошлой сессии общего собрания. Практически это, однако, едва ли осуществимо, поскольку потребовало бы совместных усилий биологов и астрофизиков; а они, как вы хорошо знаете, состоят в разных отделениях Академии. Впрочем, я оптимист и не теряю надежды…
ЧЕРТЕЙ НАМ ТОЛЬКО НЕ ХВАТАЛО
Легко, вприпрыжку Ромка пересек проспект Науки и быстро двинулся дальше, к Морскому. Вид у него был тридцатилетнего, а внутри потрескивало, орало, бормотало и пело то, что могло принадлежать также и двадцати-, и пятнадцатилетнему; а может, и попросту беззаботному ребенку. Густые курчавые волосы, чуть рыжеватые, облегали голову плотной шапкой, надежным шлемом, ладно украшавшим его; глаза не то что смотрели, а зыркали и вперед, и влево, и вправо, все и всех держа в поле зрения, дабы безошибочно избрать Ромке занятие на этот солнечный воскресный день; нос чуть изгибался, устремленный вперед, как и весь Ромка, и ноздри шевелились, вбирая запахи травы и перегретой хвои от леса, запахи плавящегося асфальта и бензинового дыма — от улицы, и не такие явственные, но слышимые Ромке запахи табака и духов, исписанных бумаг либо свежих ягод от спешащих по своим делам прохожих. Солнце палило нещадно, отдохнув за зиму, оно теперь не жалело сил. Ромка был в ковбойке с закатанными рукавами, производства барабинской швейной фабрики, и джинсах, которые, напротив, попали в Академгородок издалека и достались Ромке как не подошедшие кому-то по размеру. Шагал он твердо, быстро и, как сказано, легко; и тут увидел Оксанку. Она была в красном сарафане и выглядела блестяще: высокая, тоненькая, открытые плечи и спина, дочерна загорелые и чуть с веснушками, и темные распущенные волосы. Ромка догнал ее, минуту шел следом и любовался, потом поравнялся и коснулся ее руки.
— Оксанка!
— Ромка!
— Ты куда?
— А ты?
— Я просто так.
— А я на променаде.
— Пойдем вместе?
— Конечно!
И они пошли вниз по Морскому. Все глядели на Оксанку, мужчины и женщины, она делала вид, что принимает это как должное, — и вспыхивала, улыбалась, расцветала от каждого взгляда, вспыхивала, — словно пульсирующее сияние исходило от нее, взгляды достигали ее, проникали в нее, — и внутри Оксанки тотчас будто что-то срабатывало, и что-то загоралось бесшумно и ярко, отвечая на взгляд уже сто- и тысячекратно.