К сожалению, Краббен проснулся…
Первое описание Краббена (дал его в прошлом столетии шведский архиепископ Олаф Магнус) звучало так: «Змей этот долог, толст как четыре быка, и весь снизу доверху покрыт блистающей чешуей.» Скромное описание, после которого, как спохватившись, свидетели и знатоки начали активно наделять Краббена клыками, шипами, когтями, гребнями… Когда, как-то за чаем, я взялся пересказывать все это Агафону и Сказкину, они поддержали: «Точно, как в букваре!» — Не желая наносить вред научным представлениям, я призвал Агафона и Сказкина к порядку. «Природа, — сказал я, — в общем-то, справедлива. Изобретенное ею оружие она старается раскидывать по разным видам. Одному достаются когти, другому клыки, третьему — рога…»
Третьим за столом сидел Сказкин.
Он страшно обиделся.
Но это было позже.
А в тот день, точнее ночью, ибо пришел я в себя по-настоящему только ночью, я сидел в узкой глубокой пещере и дрожал от возбуждения и свежего ветерка, налетающего с бухты.
Умножая знания, умножаешь печали.
К сожалению, мы всегда слишком поздно осознаем правоту великих и простых истин.
Я замерз. Меня трясло от возбуждения.
Мне хотелось наверх, на гребень кальдеры, в поселок, к людям.
И еще мне хотелось…
Точнее: еще мне не хотелось…
Мне чертовски не хотелось повторить триумф счастливчика Гарвея!
В тот момент, когда Краббен, туго оплетенный пенными струями и водорослями, восстал из глубин, я уже мчался по узкой полоске берега в глубь кальдеры. Рушились под ногами камни, летел из-под ног серый песок; я не останавливался, я слышал за собой Краббена.
А Краббен не торопился.
Краббен оказался расчетлив.
Краббен (позже мне об этом рассказал Серп) очень точно определил ту точку, в которой я должен был оказаться минут через пять, и двигался, собственно, не за мной, а именно к этой, вычисленной им, точке. Вот почему пещера, столь счастливо замеченная мною, столь бурно Краббена разочаровала.
А я выглянул из пещеры только через час.
Начинало темнеть. Краббен исчез. Пусто…
Смутно вспыхивали в потревоженной глубине фосфоресцирующие медузы. Вода была так прозрачна, что медузы казались звездами, медленно дрейфующими в пространстве. Там же, в этом неопределимом пространстве, раскачивалось отражение Луны. Как костер!
Но костер, притом настоящий, должен был, конечно, пылать сейчас на гребне кальдеры; но там костра не было — Сказкин не захотел поддержать попавшего в беду человека.
Один!
Львиная Пасть простиралась так широко, что лунного света на нее не хватало. Я видел часть заваленного камнями берега, теряющиеся в полумгле черные стены; Краббен (я чувствовал это) таился здесь, в кальдере…
«Сказкин! Сказкин!» — с горечью повторял я.
Окажись фал длинней, не позарься Сказкин на гречневую крупу Агафона, я сидел бы сейчас за столом, писал отчет обо всем виденном. Морской Змей! — это ли не открытие?
Но фал оказался коротким, пещеру заблокировал Краббен, а Сказкин… Сказкин исчез…
«Сказкин! Сказкин!» — с горечью повторял я.
Сказкину я мог простить все — мелкие хищения, неверие в прогресс и науку, великодержавность и гегемонизм по отношению к Агафону; я мог простить Сказкину даже испуг… Но прыгать по гребню, глядя, как его начальника гонит по галечнику неизвестное чудище, прыгать по гребню и с наслаждением вопить, как на стадионе: «Поддай, начальник! Поддай! Шайбу!..» — этого я Сказкину простить не мог.
А ведь Сказкин и вопил, и свистел! А ведь Сказкин после всего этого смылся, даже не подумав разжечь наверху костер. Не для тепла, конечно, не для света… Для утешения.
Ушел, сбежал, спрятался Серп Иванович.
Остались — ночь, Луна, жуткое ощущение Краббена.
…Из призрачных глубин, мерцающих, как экран дисплея, поднялась, зависла в ничем непристойно белая, как кислое молоко, медуза… Хлопнула хвостом крупная рыба… Пошла по воде рябь…
Краббен, видимо, умел ждать.
«Не трогай в темноте того, что незнакомо…» — вспомнил я старинные стихи… Не трогай!.. Я забыл эту заповедь, я коснулся мне незнакомого, и вот результат— мой мир сужен до пределов пещерки, зияющей на пятиметровой высоте над крутым конусом обвалившихся вниз камней… Ни трав, ни кустиков, ни деревьев… Только камень…
Один!
Печальный амфитеатр кальдеры поражал соразмерностью выступов и трещин. Вон гидра, сжавшаяся перед броском, вон черный монах в низко опущенном на лицо капюшоне, вон фривольная русалка, раздвигающая руками водоросли…
«Сюда бы Ефима Щукина», — невольно подумал я.
Ефима Щукина! — единственного скульптора, когда-либо работавшего на островах.
Все островитяне знают его гипсовых волейболисток, выставленных на каждом стадионе, все островитяне изучили дерзкий, лаконичный стиль своего скульптора — плоские груди, руки-лопаты, мужские поджарые бедра… Но это неудивительно: ведь лепил Ефим своих волейболисток с мужчин. Позволит ли боцман Ершов, чтобы его жена позировала бородатому здоровяку? Позволит ли бурмастер Прокопов, чтобы его дочка раздевалась перед тем же здоровяком? И разве мастер Шибанов не побил свою Виолетту только за то, что она заметила: «А я бы у него получилась!»?
Так Щукин остался без натурщиц, лепил с мужиков, и мужики страдания Щукина понимали — кто пузырек нес, кто икру-пятиминутку. Не от того ли у волейболисток Щукина всегда пряталось в лице нечто похмельное?
«Интересно, — подумал я. — А кто позировал природе? С кого лепила она своих динозавров, питекантропов, наконец, человека?..»
Ответа я не знал, но понимал: не с Краббена.
Ночь длилась медленно — в лунной тишине, в лунной тревоге.
Иногда я задремывал, но сны и шорохи тотчас меня будили. Я низко свешивался с карниза пещеры, всматривался: не явился ли из тьмы Краббен? Не блеснула ли в лунном свете его антрацитовая спина?
Нет…
Пусто…
Так пусто и тихо было вокруг, что я начинал сомневаться: да полно! был ли Краббен! не родился ли я в этой пещере!
Причудливые мысли теснились в голове.
Вспоминал: в лаборатории, за тысячу миль от кальдеры Львиная Пасть, лежат под деловыми бумагами в ящиках моего стола старые письма, никому, кроме меня, не предназначенные. А ведь если счастливчиком окажется Краббен, письма эти непременно извлекут на свет…
Неожиданно вторгался в сны Сказкин.
«Представляешь, начальник! — шумел он. — Я, больной в стельку, лежу болею, а ты Краббена ждешь! Сколько можно?»
Просыпаясь, избавляясь от непрошеных видений и снов, от одной паршивой мыслишки избавиться я никак не мог.
Вот какая это была мыслишка.
Серп Иванович держался уже два месяца. Организм у него очистился от бормотухи капитально. Но ведь хорошо известно, как долго может прятаться в потемках подсознания этакая мыслишечка, притворяющаяся убогой и хилой, но разрастающаяся до ядерного облака при первом же благоприятном обстоятельстве…
Увидев — начальник влез в пещеру, а значит, Краббен его не съест, увидев — начальника Краббен вряд ли в ближайшее время выпустит из пещеры — и оценив все это, не мог что ли Серп Иванович толкнуть все мое экспедиционное снаряжение за дрожжи и сахар?..
Я ведь знал: куражиться Серп умеет.
«Как ни бесчисленны существа, заселяющие Вселенную, — вспомнил я, — следует учиться их понимать. Как ни бесчисленны наши желания, следует учиться ими управлять. Как ни необъятна работа, связанная с самоусовершенствованием, надо учиться ни в чем не отступать. И какой бы странной ни казалась нам абсолютная истина, следует учиться не пугаться ее…»