— Да нет, что ты… Я бы тебе сказала. Без твоего согласия, без тебя я ничего не делала и не смогла бы сделать. Есть и то варю без всякого интереса, когда знаю, что не поешь. И невкусно у меня получается. А ты, ты расскажи, как жил, где был…
— Я?.. В лесу.
— Один?
— Да считай, что один.
— А Иван Дорошка?
— Его послали куда-то далеко, не вернулся еще.
— И где ж ты ночевал?
— Где придется. В стогах сена, а вот недавно логово себе под выворотнем устроил.
— А ел что, чем питался?
— Ел? Пек бульбу, жито сырое жевал…
— И сейчас, конечно, голоден, есть хочешь?
— Не помню уже, когда и ел. Если б не голод, не холод, думаешь, пришел бы в деревню?..
— Господи! А я…
Поля подхватилась, метнулась к печи, что-то принялась оттуда доставать, носить на стол. Встал и Василь.
— Я не только есть хочу, мне бы переодеться… Да если б еще и помыться…
— Погоди, сейчас что-нибудь придумаем…
Поля опять подошла к печи, приняла заслонку, вытащила на припечек огромный чугун.
— Как знала, что ты сегодня придешь. Воды в чугун налила и в печь поставила… — говорила она тихо. — Вылью в ушат, помойся. А я тем временем и белье тебе достану…
Она выдвинула на середину хаты ушат, вылила в него из чугуна воду.
— Тише, детей не разбуди…
— Ну и что как разбужу?
— Лучше бы им не видеть меня дома. Я скоро пойду.
— Куда ты пойдешь? — с испугом в голосе спросила Поля.
— Как — куда? В лес.
— Тебя там кто-нибудь ждет?
— Да нет, никто не ждет.
— А никто не ждет, так и нечего спешить. Дома поживи.
— А немцы?
— Немцы к нам всего один раз приезжали.
— А вдруг опять приедут?
— Ну и что? Спрячешься.
— Где я спрячусь?
— На чердаке. Или на сеновале. Только бы никто не видел, что ты здесь, в деревне. Отоспись хоть, поправься малость.
Была в словах жены своя, женская логика. И он, Василь, поддавался, подчинялся этой логике. Тем более что надо было встретиться с людьми, поговорить. И пожить дома, в деревне, было бы не худо. Даже не то что не худо — просто надо было пожить.
— Если ты не боишься… За себя, за детей…
— Ой, что ты такое говоришь! За всех я боюсь… И за тебя тоже. Да не стой ты, вода же остынет…
Он быстро разделся, полез в ушат. Тесновато в нем было, никак не сесть, и он опустился на колени. Почувствовал, как в тепле приятная истома охватывает усталое тело. Поля дала ему в руки кусок мыла, потерла спину, а потом и всего его принялась мыть, драить мочалкой из рогожи.
— Как я отвыкла от этого! От тебя отвыкла, — говорила она, ощупывая мокрыми руками его спину, руки, ноги…
Когда он, помывшись, вылез из ушата, вытерся жестким полотняным рушником, переоделся во все чистое, Поля усадила его за стол ужинать. Ел картошку, оставшуюся, наверное, от ужина, пил молоко, заедал хлебом. И таким все казалось ему вкусным, что и не понять, как можно жить без всего этого. «А я ведь жил. Долго жил! — думал он. — Ну и дурень! Мог ведь жить, как раньше, как всегда».
— А знаешь, — сказал он, решившись наконец, — я, видно, останусь дома на несколько суток. Ночевать буду в хате, а чуть только свет — в сарай или на чердак полезу.
— Лучше на чердак, — подсказала жена. — А то еще на дворе тебя увидят. Да и теплее на чердаке. Там, под боровом, постель тебе устрою…
— Только детям не говори, — попросил он.
— Почему?
— Чтоб не рассказали кому. Дети же не понимают, не знают всего.
— А мы… Мы что, все понимаем, все знаем?
Поля подсела к Василю, положила голову ему на грудь, всплакнула. Василь сидел за столом, молчал и думал.
— Может, спать пойдем, — подсказала наконец жена.
— Давай…
И он, бережно разняв руки жены, встал и первым пошел к кровати. Шел и чувствовал, что от тепла, сытости, чистого белья, близости жены и всего этого привычного, домашнего он уже почти спит…
XVI
Все, кто хоть когда-нибудь встречался с Романом Платоновичем Боговиком, знали его как человека твердой воли и непоколебимых убеждений, к тому же всегда уверенного в себе, в том, что он говорит и делает. На самом же деле это было не так, далеко не так. Те твердость, уверенность, с которыми он выходил на люди, давались ему, как, может быть, не многим руководителям, нелегко. И его посещали минуты сомнений и беспокойного раздумья, ночей иной раз не спал, чтобы найти решение той или иной задачи, проблемы, какие ставила жизнь. Да иначе и быть не могло — голова же на то и дана человеку, чтобы он думал, а не действовал с налету, с кондачка. Привычка не спешить, обдумывать все, что происходило и происходит вокруг, а потом уже выходить на люди, досталась Роману от отца — потомственного рабочего, который в поисках куска хлеба обошел когда-то почти всю Россию, пока не прибился на Полесье, в Гудов. К тому времени здесь уже собралась порядочная группа рабочих, недовольных порядками, существовавшими в России, где трудящемуся человеку жилось невыносимо тяжело, ибо лишь ничтожная частица заработанного доставалась ему, остальное же шло в карманы тех, кто сам не трудился, зато научился обирать рабочих, присваивать их труд. Пожив в разных городах, поработав на многих заводах и предприятиях, отведав тюрем и ссылок, люди эти уже ничего не боялись, никакие угрозы и запугивания на них не действовали. Это был отчаянный народ, готовый на все. И лишь несколько человек, в том числе и отец Романа — Платон Боговик, — вносили в борьбу рабочих с администрацией организованность и общую цель. И рабочие победили — сбросили угнетателей. Правда, произошло это не так и скоро и началось, конечно, не с Гудова, а с Петербурга, Москвы и других крупных промышленных центров. Однако произошло, ибо, Роман знал, всюду, по всей России, на каждом даже маленьком заводике были такие рабочие, как его отец, — члены великой революционной партии, во главе которой стоял ЛЕНИН. Отец, к сожалению, не дождался великой победы труда над капиталом, — арестованный накануне войны четырнадцатого года, он погиб где-то в Сибири. Умерла, не дожив до лучших дней, и мать Романа. А он, Роман, влившись в армию рабочих, стал сознательным борцом за счастье трудового народа. Хотя образование у него было и не ахти, но он много читал, сам или с помощью добрых людей доходил до истин, без которых невозможно было жить на свете. И уже тогда понял — победы добивается только тот, у кого есть цель, кто знает пути к ней, отдает во имя нее все свои силы и знания. Сто раз отмерь, а потом отрежь, научись сперва молчать, а потом говорить, ибо слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Затронув сердца людей, слово может вдохновить и расхолодить, повести и остановить массы трудящихся — в этом не однажды убеждался Роман Боговик. И когда надо было отстаивать завоевания Великого Октября и он, собрав самых лучших и самых смелых рабочих, ушел в лес, и воевал с белополяками и иными сторонниками свергнутого строя, и когда восстанавливал завод, вел к новой жизни его коллектив, и позднее, когда избрали его секретарем райкома, доверили руководить всей партийной организацией района. Поэтому к каждому своему, даже как будто случайно оброненному слову Боговик относился очень строго, особенно будучи секретарем райкома, когда его слово стало словом партии, как бы законом для всех коммунистов района. Старался меньше диктовать, а больше размышлял и учил этому других по принципу: одна голова хорошо, а две лучше. Внимательно выслушивал на совещаниях других дельных руководителей, снова и снова прикидывал, в чем он безусловно прав, в чем не совсем, а то и не прав. И в первые дни войны очень огорчался, что не было возможности посоветоваться с тем, другим, собрать совещание, выслушать мнения людей. Времени было в обрез, да и людей, которых он знал и которым верил, становилось все меньше и меньше — уходили на фронт, кто по призыву, а кто и добровольно. Правда, в инструкциях, присылаемых из обкома и ЦК, как будто продумывалось все, на разные случаи давались убедительные указания. И все же… Никакие инструкции, никакие указания не могли охватить всего богатства жизни, различных ситуаций, возникавших в ту или иную минуту. Решения приходилось принимать быстро и без предварительного обсуждения, и оттого, как убеждался Роман, они были не всегда правильны. Уже очутившись в лесу — Ельники заняли немцы, и оставаться там стало опасно (не о себе думал он, Боговик, а о порученном ему деле, которое должно было победить, снова привести людей к свободе и миру), — Роман старался как можно чаще встречаться с разными людьми, выслушивать их соображения. Ибо знал, отлично знал, что всё, успех любого дела решают люди. Но сами люди только тогда становятся неодолимой силой, когда у них есть руководители, которым люди верят как самим себе, за которыми идут, не щадя своей жизни. Поэтому кадрам Боговик всегда уделял внимание в первую очередь. И, сознавая, что борьба с гитлеровцами будет жестокой и затяжной, еще до их прихода в район тщательно продумал, где и кого из своих людей оставить. Теперь, будучи в лесу, он сплетал воедино всю свою сеть, искал новых людей, в чью принципиальность и честность верил, посылал тех или других в разные оккупационные учреждения, чтобы приживались там и чем