— Знаю. Да ведь хочешь не хочешь, а воевать надо.
— Ну воюй, воюй… Но и о детях думай!
— Буду. Обо всем буду думать…
— Во-во. Крепко думай! Потому как на войне — это не то что в мирное время. И у тех оружие, и у других. Бабахнет — и все, концы…
Хотел и Ивана перекрестить на дорогу, как перекрестил, осенил божьим крестом Пилипа, да не отважился: коммунист же Иван, разозлится, опять ссора. А этого… этого не хотел Николай. Тем более сегодня, в такой день, при расставании…
Пусто, сиротливо сделалось на сердце у Николая, когда и Иван оторвался от него, побежал догонять подводы. Стоял, махал шапкой — кому, и сам не знал. А в мыслях словно застыло: «Сыновья же… Увижу ли их когда-нибудь? И они меня увидят ли?..» Жгло, так и разрывало сердце сознание, что не по-людски с Иваном жил, носил в душе обиду, надо было простить, все давно простить и жить, как родные живут. А то же… Вот ушел, может, и не вернется. А тепла Отцова с собою не унес… Не унес… Не будет отцово тепло греть его там, на войне, в чужом, далеком краю.
Долго еще не расходились, стояли у околицы люди. Уже подводы в лес въехали, скрылись, а люди все стояли и стояли. Махали шапками, платками, руками. Кому — не знали, не видели из-за слез…
И он, Николай, стоял вместе со всеми. Стоял даже тогда, когда иные со вздохами повернулись, пошли по домам. Стоял, потому что не хотелось, сил не было никуда идти.
Боль сжимала сердце, звенело, гудело в висках…
«Вырастил… Двоих сыновей вырастил. И нет их. Ушли. Что ждет их в неведомой дороге, там, на войне?..»
«Только бы… только бы домой вернулись! Да чтоб живы-здоровы были!» — беззвучно шептал Николай.
И крестился, просил, глядя мокрыми от слез глазами на врытый у околицы крест, молил бога, чтоб смилостивился, не дал сыновьям погибнуть…
V
Тихо, неприютно стало в Великом Лесе после того, как проводили на войну мужчин. Деревня словно осиротела…
Встречаясь на улице, женщины спрашивали друг у дружки:
— Ну, может, слышала, где теперь наши?
— Что ты сейчас услышишь! Говорят, вон Хорик письмо прислал.
— Неуж? И откуда?
— Во иду спрошу. Хоть знать буду, куда их, бедных, погнали…
— Тогда и я с тобой.
Шли женщины вместе к Хориковой жене Мальвине: правда ли, что муж ее, Матей, прислал с дороги письмо? Хориха плакала — никакого письма ей никто не присылал.
— Выдумал кто-то, — открещивалась, божилась Мальвина. — Правда, слыхала я, Анюта-бригадириха от Гришки своего письмо получила.
Не верили женщины, что Гришка Сапун мог так поспешить, прислать письмо Анюте (этот козел, если б и вспомнил кого-нибудь в дороге, так уж, верно, не Анюту), но все же шли, уже втроем, к Анюте-бригадирихе. Письма Анюте, как и следовало ожидать, Гришка, конечно, не присылал.
— Если и прислал кто, так это Мишка Рыкуль, — говорила Анюта.
— Кому? Отцу? — недоумевали женщины.
— Нет, Лиде Шавейко.
— А при чем тут Лида?
— Как при чем? У них же любовь. Не видели разве, как целовались на проводах. При всех. Ни дать ни взять муж и жена.
— Тю, а я и не знала. Вот они, молодежь нынешняя — ни стыда, ни сорома…
И верили, и не верили женщины Анюте, но шли, направлялись к Лиде Шавейко, — она по-прежнему, как будто ничего не изменилось, изо дня в день открывала магазин и отсиживала свои часы за прилавком, хотя торговать и нечем было.
На вопрос, правда ли, что Мишка Рыкуль прислал ей письмо, Лида краснела и отрицательно мотала головой:
— Нет. Никакого письма нету…
Возвращались, расходились женщины по своим хатам, и на языке, в мыслях у каждой было, не давало спокойно жить и работать одно и то же:
— Где, где теперь наши?
С этими словами женщины ложились поздно вечером спать, с этими словами вставали чуть свет (непривычно жестки и холодны были их без поры ставшие вдовьими, постели).
А «наши» между тем счастливо, без всяких приключений, добрались до Ельников. Возле военкомата — нового, под белой жестью здания, стоявшего на тихой окраинной улочке, обсаженной с обеих сторон высоченными островерхими тополями, — толпились уже мужчины из других ближних — полевых — деревень. (Вообще весь Ельникский район делился на полевой и лесной. Жителей полевых деревень звали полевиками, а лесных — лесовиками.) Из мобилизованных спешно формировали отделения, взводы, назначали командиров и пешим порядком отправляли по дороге на Лоев. То оттуда, то отсюда слышались голоса:
— А баня, баня когда будет?
— Хотя бы в армейское одели, винтовку в руки дали. А так, случись что…
— Оденут, обуют и винтовку дадут… Подождите, — отвечали работники военкомата.
— А идти долго? Почему на поезде не отправляют?
— Где, в какой стороне фронт? Почему мы не на запад должны идти, а на восток?
— Так ведь прежде чем на фронт, стрелять научиться надо!
— Товарищ начальник, а на сколько суток харчами запасаться?
— Немец, где немец сейчас?
— Правда это, что Гитлер наступает, а мы отступаем?
— О-ё-ёй, только бы он сюда не приперся. Женки тут, дети…
— А нас с тобой на что в армию берут? Не припрется!
— Это не от нас с тобой одних зависит.
— Говорят, сила у немца великая.
— А у нас что, маленькая?
— Разговоры! Прекратить разговоры! Вы где — на базаре?
— В армии ни о чем не спрашивают. Скажут, все, что надо, скажут.
Великолесские держались возле военкомата своим гуртом. Толпились у подвод с мешками, жадно курили. Но вот Иван Дорошка, который отлучался, поднимался по лестнице в здание военкомата, вышел оттуда с человеком в военном.
— Кто из Великого Леса, сюда! — объявил Иван громко, чтобы все слышали.
Великолесцы все разом подались вперед, ближе к военкомату. Иван крикнул:
— Внимание! — и сбежал со ступенек.
И тотчас заговорил военный, небольшого роста, плечистый и уже немолодой, заговорил сурово, громко произнося, будто отдавая команду, каждое слово:
— Товарищи, вы уже знаете, что фашистская Германия вероломно, без объявления войны напала на Советский Союз… Наши войска ведут кровопролитные бои, защищая каждый рубеж, каждую пядь нашей священной земли. Вскоре вы тоже вступите в бой. Поэтому ведите себя по-военному, как и подобает советскому солдату. Слушаться только приказов командиров. Никакой самодеятельности! Враг коварен, в любое время и в любом месте могут быть бомбежки и десант! Поэтому дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина! Напоминаю — любое отставание от своей команды будет расцениваться как дезертирство, и караться по законам военного времени…
Перевел дыхание, развернул красную папочку, которую до этого держал под мышкой, стал делать перекличку, сразу объявляя, кто в какую команду назначается и где, в каком месте сбор.
Когда перекличка была закончена, военный спросил:
— Всех я назвал, никого не пропустил?
— Меня не назвали, — первым откликнулся Василь Кулага.
— И меня, — проговорил тихо, потому что стоял совсем близко от военного, Иван Дорошка.
Военный заглянул в свой список, еще раз пробежал по нему глазами сверху вниз.
— Кулага Василий и Дорошка Иван поступают в распоряжение райкома партии. Ясно?
Василю Кулаге и Ивану Дорошке не все было ясно. Но спрашивать ни о чем не стали: выяснится, все в скором времени выяснится.
— Если ясно, прошу разобраться по командам.
Великолесцы стали прощаться, каждый разыскивал тех, кто попал в «его» команду.
— Бывай, Матей!
— Счастливо, Гришка!
— Дай бог свидеться!
— Только бы живыми вернуться!
— Меньше пей, Демьян!
— А ты, Юлик, держи язык за зубами, а то повыбивают зубы-то. Это тебе не в Великом Лесе…
— Прости, если что не так…
— Чего там, война спишет!
Иван Дорошка и Василь Кулага тоже затесались в толпу. Одному подавали руку, со вторым обнимались, кого-то целовали. Знакомые были кругом не только лица — люди были знакомые. Сколько чего сообща было пережито, изведано, сколько работы переделано! Не всегда приглашали друг друга в гости, не все вели короткое знакомство, но близость, присутствие соседа чувствовали. Каждый чувствовал, хотя вслух об этом, может, и не говорил.