Все же, видно, на сегодня хватит. Мама просто ругает уже меня — ложись, дескать, ложись спать, неизвестно, что нас ждет… А что нас может ждать? Дорога. Успею выспаться. Ну да ладно, не буду злить маму.
Папочка, а мама не напрасно говорила мне вчера: спи, отдыхай. Это я зря не послушалась ее. Потому что… ой-е-ей, война ведь! Я ее сегодня уже видела. Впервые видела своими глазами. У-у, страх-то какой!.. Легла я вчера вечером спать, долго еще о тебе думала. Вспомнилось почему-то, как в лес с тобой по грибы ходили и ты на нетронутое местечко напал — боровик к боровику, и не брал сам, а меня позвал, чтоб посмотрела, сколько их и как красиво растут… А потом еще что-то хорошее было, и не помню уже что, потому что уснула, заколыхал меня вагон. А проснулась — мама надо мной стоит. И темно-темно в вагоне. Грохот какой-то, все трясется, ходуном все ходит. «Что это, мама? — спрашиваю. — Гроза?» А она мне: «Бомбежка, доченька». Я сразу вскочила: «Где бомбежка?» — и к окну. Зарево огромное над лесом увидела, вполнеба. А мама, испуганная, прижимается ко мне, шепчет: «Это, наверно, Гомель бомбят…»
Долго стояли мы на каком-то полустанке, а может, и просто в поле и смотрели, как полыхает за лесом зарево, слушали, как рвутся, ухают бомбы, колотится, стонет земля. Рассвело, поезд дал сигнал, тронулся. Но до Гомеля не доехал. Проводница пробежала по вагонам, объявила, что дальше поезд не пойдет — немцы разбомбили пути. Мы с мамой, да и все остальные, с оханьем, с плачем, с руганью: «Будьте вы прокляты, фашисты!» — вылезли из вагонов, пошли в город пешком…
Ой, что я видела по дороге, когда мы с мамой шли сперва по пригороду, потом по самому Гомелю! Пламенем полыхали дома, по улицам мчались тушить пожары пожарные команды и просто бежали с ведрами, с лопатами люди. Кареты «скорой помощи», сигналя, летели туда, где горело. Наверно, там были убитые или раненые. Я тоже хотела туда бежать, но мама схватила меня за руку: «Доченька, нам надо спешить на вокзал. Уехать отсюда скорей! Не то самолеты могут вернуться, снова начать бомбить».
А они-то, самолеты, как мы потом узнали, большей частью и бомбили вокзал, железнодорожные пути. Дым выедал нам глаза, всюду сновали люди. Бежали кто на вокзал, кто с вокзала. Там, на вокзале, что-то горело, кто-то кричал, где-то голосили, плакали…
Мама остановила какого-то дядьку, который впопыхах налетел на нас, чуть не сбил меня с ног, спросила, где можно купить билеты на Минск.
«Какие теперь билеты! — вызверился дядька. — На перрон пробирайтесь, там как раз поезд на Минск отходит…»
Мы с мамой кое-как пробились на перрон. Но сесть в поезд… Боже, что творилось на перроне! Столько людей, что не протолкаться к вагонам. И все с детьми, с узлами, чемоданами, мешками…
«Где поезд на Минск?» — спрашивала то у одного, то у другого мама. Но никто толком ничего не знал, никто ничего определенного не мог нам сказать. Тетка, правда, одна посоветовала: «Садись, молодица, в любой, лишь бы повез, лишь бы тут не оставаться. А то налетят самолеты…»
Самолеты и правда вскоре налетели. Послышался гул, потом рев моторов. Мы с мамой через пути бросились спасаться. Добежали до чьего-то огорода, упали в борозду. Я хотела было посмотреть, что делается там, на вокзале, но мама крикнула: «Голову прячь!» И упала на меня, прикрыла собой…
Самолеты бомбили недолго, скоро улетели. Мы с мамой побежали к поезду, который должен был отходить. Людей на перроне теперь было немного. Почти никого не было и в вагоне, в который мы вскочили.
«Скорей бы он отходил!» — шептала мама.
И машинист словно услыхал нас — дал сигнал, поезд тронулся. К вагонам бежали люди, цеплялись за поручни. Но машинист не стал ждать, поехал, набирая скорость, со станции.
И хорошо, потому что в окна мы увидели, как снова, где-то развернувшись, летели в сторону вокзала самолеты. Три. Раздались взрывы, вагоны тряхнуло, но поезд не остановился.
Когда мы выехали из Гомеля и слегка успокоились, люди стали расспрашивать друг друга, куда идет этот поезд. Одним хотелось, чтобы на Москву, другим — на Киев, третьим — на Брест. А мы с мамой хотели, чтоб он шел на Минск. И наша взяла — поезд действительно идет на Минск».
VIII
Пилип попал в ту же команду, что и Матей Хорик. Больше никого из знакомых в команде не было. Остальные из самих Ельников, из ближних деревень — Дроздов, Гудова, Рудни, Замошек, Поташни. Поэтому, когда приказали разобраться по двое и построиться, Пилип встал рядом с Матеем — все-таки свой человек, сосед. Правда, если сказать по совести, никогда особо не лежала душа к Матею у Пилипа Дорошки. Очень уж любил Матей поплакаться и в то же время старался казаться куда умнее и хитрее, чем был на самом деле. Даже голову носил низко, так, мол, она тяжела от ума да хитрости, аж шею гнет. И к жене Пилиповой, Клавдии, Матей… Да, очень может быть, что и к жене клинья подбивал. С успехом или нет, Пилип с уверенностью сказать не мог, но видел Матея возле своего хлева: то ли тот кого выслеживал, то ли поджидал. Как-то Пилип даже спросил было, что Матей делает возле их хлева.
— Да, понимаешь, кура запропала. Добрая кура, можно сказать, самая лучшая, вот и ищу…
Ничего не сказал Матею Пилип, сделал вид, что поверил. Да и что тут скажешь — не схватил за руку, не называй вором.
Словом, не лежала особо душа у Пилипа к Матею. Но выбирать не приходилось. Все-таки из одной деревни.
Начальником над их командой был ельникский учитель Капуцкий, маленький и подвижной, как ртуть. Построив мобилизованных, он объявил: придется в своей одежде и на своих харчах пешком добираться до переправы через Днепр. Там, за Днепром, их переоденут в военное, выдадут оружие, станут кормить.
— И в бой? — спросил со страхом Хорик.
— Возможно, и в бой, — ответил учитель. — Все будет зависеть от обстоятельств…
— Так мы же… и стрелять не умеем.
— Припрет — быстренько научишься. Или немец тебя, или ты его, — ответил вместо Капуцкого Хорику кто-то из строя.
Из Ельников вышли в тот же день. Отмерили километров пятнадцать, делая через каждый час небольшие привалы-перекуры. У Пилипа резал левую ногу сапог. И переобувался несколько раз, на каждом привале, и портянку с правой ноги перемотал на левую, а лучше не стало — сапог тер. Вечером, когда остановились в какой-то незнакомой придорожной деревне на ночлег и Пилип разулся, он увидел повыше пятки кровавый подтек — мозоль.
— У-у, — простонал Пилип. — Как же мне завтра идти с такой ногой?
Хорик, с которым они вместе и на ночлег в одну хату напросились, покачал головой, разглядывая мозоль:
— О-е-ей! С такой штукой ты, Пилипе, далеко не уйдешь.
Пилип и сам понимал: идти ему будет нелегко. Но духом не падал:
— Разуюсь и пойду. Босиком.
— Разве что босиком. — И Хорик загадочно, будто с каким-то намеком, хихикнул.
— Чего ты смеешься? — так и взорвало Пилипа.
— Хи-хи, — хихикал Хорик. — Воевать — босиком. Ты Капуцкому покажи, может, не погонит тебя дальше, домой отпустит… Гы-гы!
Только зубы сжал Пилип — не хотелось ему ссориться, портить отношения с соседом.
А назавтра, как проснулись, Пилип в самом деле не смог обуться, пошел на построение босиком. Капуцкий, конечно, заметил, говорит:
— Надо было вчера вам, товарищ Дорошка, разуться.
— Не сообразил, — ответил, пряча глаза, Пилип.
В их разговор вмешался Матей Хорик.
— Вы бы отпустили. Пусть бы к женке возвращался. Гы-гы, — не то посоветовал Капуцкому, не то уел Пилипа Матей.
Капуцкий сверкнул глазами на Хорика и, ничего не ответив, пошел в голову команды, а Пилип снова сжал зубы: понял — рано или поздно, а с Хориком они поссорятся.
Идти босиком, да еще в строю, — хуже некуда. Не видно, куда ставишь ногу, да и боязно, как бы кто-нибудь сзади сапогом не задел, не содрал мозоль. К тому же этот Хорик… Хихикает все время, на что-то намекает, вид делает, будто что-то знает такое, что и самому Пилипу известно. И Пилип на первом же привале попросил Капуцкого, чтобы тот разрешил идти позади команды.
— Пожалуйста, товарищ Дорошка, пожалуйста… — дал согласие Капуцкий.